Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо
Интересно девки пляшут! перебил мое чтение чей-то голос. Рядом с нами, как из-под земли, вырос цыган Ефрем.
Прям заслушался!.. Это кто ж такой рОман тиснул?
Он так и сказал: не роман, а рОман. А потом поправился:
Кто сочинил-то?
Пушкин
А правду говорят, что Пушкин нашим ромом был? Из цыган? И кочевал вместе с нашими?..
Не знаю Здесь написано, я ткнул пальцем в книгу, что его прадедом вроде бы негр был
Ну ты еще скажи, что Исус Христос был евреем!
Да? удивился я.
Ефрем был не простым цыганом. Говорили, что он «король», главный в цыганском таборе. Табор стоял за кладбищем, мама строго-настрого запретила даже подходить к нему. Но два раза в день весь табор проходил под нашими окнами. Женщины в пестрых платьях тащили на руках чумазых малышей, дети постарше цеплялись за их юбки. Старухи визгливо покрикивали на подростков Вечером они возвращались, еле волоча ноги, с узлами и кошелками, набитыми старьем. Наворовали!.. шипела им вслед тетка Рейзл.
Ну, так что, казаки! Продаем корову? Ефрем давно приставал к нам. Совсем старая корова, скоро доиться перестанет А я хорошие гельд дам!
Она наша, что ли! повторил я в который раз.
Ваша, не ваша, какое дело Скажете украли Или сама сбежала, на волю захотелось. Как цыгану
Гей ин дрерд! решительно отвернулся Сюня. Мишугене копф!
Не мил я вам!.. А я ведь со всей душой!.. И он пошел, пошел по дорожке перебирать сапогами:
Ой, мама, мама, мама!
Спешу сказать скорее:
Любила я цыгана,
Теперь люблю еврея
Это ж надо! Маньку продать! Будто она наша!.. Да и была бы наша Иди сюда, Манюнька! Никто тебя не продаст, никаким королям цыганским!..
В кустах шуршала Манька. Слышно было, как она трясет прутья, вытягивая сквозь них пучки травы. Траву между могилами она давно объела «Надо бы перейти на другую сторону» лениво думал я.
Но тут Манька сама вышла на дорожку. Не переставая жевать, она навострила уши в сторону улицы.
Играют! сказал Сюня. Теперь и я услышал в дальнем конце Партизанской глухие удары барабана. Пошли!
А что мне оставалось делать?
Манька! скомандовал я, доставая веревку. Корова послушно подставила шею. Пока я завязывал просторную петлю, она подняла хвост и пустила могучую струю. «Знает, зараза, что на похоронах за это накостылять могут Но зачем ссать прямо мне на ноги?».
Мы вывели Маньку из кладбищенских ворот и увидели едущий прямо на нас катафалк. Его волокли грустные клячи в черных попонах, а бородатый кучер уже издали грозил нам кнутом.
Смирно! скомандовал Сюня. Он вытянулся в струнку, приложил ладонь к виску и запел похоронный марш:
Умер наш дядя, как жалко нам его,
Умер, в наследство не оставил ничего
Ну! качнул он в мою сторону плечом. И я подхватил припев:
Тетя так рыдала,
Когда она узнала,
Что дядя в наследство
Не оставил ничего!..
Ну! еще раз подтолкнул меня Сюня. Я немного отпустил веревку, и Манька зашагала резвей, оттирая набежавших нищих, пока не задышала в затылки провожающих.
Те недовольно зашикали, Но катафалк уже остановился у свежевыкопанной могилы. Извозчик вытащил табуретки, и могильщики помогли ему переставить гроб. Открыли крышку, и тут же, как из-под земли, вырос поп с коптящим горшочком на цепи. Мне было интересно увидеть лицо покойницы, я отдал веревку Сюне и протиснулся к гробу. Старушка оказалась худой и морщинистой, в руках она держала свечу, и дым от поповского горшочка клубился вокруг острого носа. «Вот бы чихнула! подумал я. И все бы заорали: будьте здоровы!»
Поп, наконец-то, кончил колдовать. Принесли блюдо теплого еще риса с изюмом. Провожающие встали в очередь с раскрытыми ладонями. Я быстренько отогнал Маньку за катафалк и протиснулся мимо ворчащих нищих.
Когда до чашки с рисом оставалось всего два человека, раздался злобный крик:
Опять эта корова! Кто пустил корову на погост?..
Директор кладбища дядя Вася лупил по манькиному боку ее же веревкой. Манька шарахалась, пугая народ.