Моя болезнь относилась к разряду интеллигентно-алкогольных. Это я заключил почти сразу по составу нашего кардиологического отделения. Здесь лежали и высокообразованные интеллектуалы, переживавшие за всех и все, и рядовые алкаши плевавшие на все и всех.
Диагнозы, которые вписали в мою карточку, звучали солидно и заковыристо: вегето-сосудистая дистония, стенокардия, ишемическая болезнь и еще несколько болезней, названия которых я так и не смог прочесть.
Признаюсь, в моей голове всегда проживала мысль: нашим врачам в школе чистописание и правописание никогда не преподавали. Но то, что я получил инфаркт, я уже не сомневался, сомневались врачи или делали вид
Я был определен в местную районную больницу, гордо носящую имя вождя мирового пролетариата. Владимир Ильич всегда опирался на самые бедные слои населения, в которые при социализме вошли и врачи. Под именем своего «благодетеля» брошенный на выживание медицинский персонал готовился к переходу точно в том же статусе из второго тысячелетия в третье.
Корпуса сталинской постройки давно требовали ремонта, а внутренний интерьер соответствовал моему представлению о земских больницах, описанных в рассказах Чехова и Булгакова.
В моей палате было восемь коек. Пролежал я там две недели, но никто из обитателей палаты в моей памяти не зафиксировался. Единственное, что мне запомнилось, что двое у окна постоянно читали, а двое у двери, постоянно храпели.
Все здешние обитатели считали себя временными пациентами и собирались сразу после курса лечения вернуться к прежней жизни. Алкашам, на мой взгляд, было проще, ведь там, в той относительно свободной жизни, их никто подсиживать не собирался, а в дешевых пивных места в основном стоячие.
Заведующим кардиологическим отделением, был статный доктор с оригинальной фамилией Кручина. Во время первого обхода он наметанным глазом оценил материальные возможности вновь поступивших больных. Из неоднородной массы доктор выделил меня как наиболее перспективного на платную операцию (позже я узнал, что ему шел неплохой процент).
Со знанием дела, просмотрев имеющиеся кардиограммы и прослушав стук моего «движка», он обрисовал мои перспективы. Но сделал он это как бы невзначай, проронив фразу, что, мол, с таким сердечком больше четырех лет я не протяну.
Мне стало слегка не по себе, но внешне на его пророчество я отреагировал спокойно. После этого наш главный доктор потерял ко мне всяческий интерес и при следующем обходе вообще не подошел.
Состояние мое было стабильно хреновым, и даже через две недели местными светилами еще не было установлено точного диагноза.
На всякий случай меня все же направили в Петербург для дальнейшего обследования.
Перед отправкой наш сердечный спец решил меня приободрить. При последнем обходе, он все так же, между прочим, вставил еще одну значимую для меня фразу: четыре года, это конечно, минимум, а максимум, на что я могу рассчитывать лет двадцать.
Это еще куда ни шло, подумал я, прикинув, что при таком раскладе появляется надежда раскрутить родное государство на несколько лет пенсионного обеспечения.
Больница, куда меня отправили, находилась рядом с Финляндским вокзалом, примыкая к небезызвестной питерской достопримечательности, следственному изолятору «Кресты».
Добирался я туда своим ходом, медленным шагом с частыми остановками. Светло-желтые корпуса больницы контрастировали с красно-коричневыми стенами тюрьмы.
Проходя мимо высокого забора из красного кирпича, я увидел на дороге и тротуаре разбросанные бумажные самолетики. Их были сотни, и они валялись повсюду. От знакомых каждому школьнику эти летуны отличались оригинальной конструкцией, а к носику каждого был прилеплен хлебный мякиш.
Голубиная почта, потом объяснили мне старожилы больницы. Отправляют в надежде, что кто-то подберет, и потом переправит адресату.
Кресты. Больничные корпуса в правом нижнем углу
Я так ни разу и не видел, как совершаются эти перелеты, однако понимал: чтобы преодолеть такое расстояние, «почтарям» нужны и стартовая высота и попутный ветер. Видимо их отправка происходила ночью с самых верхних этажей.
Здесь же я узнал, что значит выражение «дурилка картонная». Оно появилось после того как один из осужденных в тюрьме из хлеба и жеванного картона (картонной массы) слепил «ствол» точную копию револьвера, и совершил побег. Черную краску он изготовил из жженой подошвы.