В вечер четверга он сидел в неброском клубе, нашедшем свое место неподалеку от Площади Республики. Хозяин этого заведения, синьор Поцци, имел репутацию одного из самых страстных любителей джаза в Риме, да и во всей Италии. Он ухитрялся привозить в Рим негритянские бэнды даже когда Муссолини прогнулся под немцев и начал играть в расизм. Сам Поцци, насколько было известно Кастеллаци, до сих пор жертвовал часть доходов Итальянскому социальному движению8. Сальваторе совершенно не удивился бы, узнав, что Поцци тоже не выбросил свой значок с фасцией.
Впрочем, с четверга по субботу синьор Поцци несколько отступал от своего любимого жанра и со сцены клуба с простеньким названием «Римский бит» звучали песни местных шансонье и даже набриолиненных рок-н-ролльщиков, которые пели по-английски с таким зубодробительным акцентом, что даже не знавший толком этого языка Сальваторе не мог не улыбнуться.
Он не был поклонником этой американской музыки, но сегодня ее на афише и не было. Зато сегодня должна была петь Лукреция Пациенца, которую на афише обыкновенно называли просто Лукрецией. Они с Кастеллаци были знакомы еще с довоенных времен. Лукреция нравилась Сальваторе, но очень быстро утомляла его. Энергичная, ершистая, немного мужеподобная, она совсем не умела себя сдержать и относилась к окружающей действительности слишком воинственно. Лукреция находилась у Кастеллаци в самой обширной категории «Память», правда, занимала там особое место, которое Сальваторе давненько хотел выделить в отдельную категорию с длинным названием: «Не только память».
Брюки мужского фасона, простая белая рубашка, забранные в тугой хвост темные волосы с обильной рыжиной, в естественности происхождения которой у Кастеллаци были сомнения Пациенца была в своем репертуаре. Распущенные вьющиеся волосы по плечи всегда шли ей, но она упорно заправляла их в хвост. Сальваторе подсчитал: ей было сорок пять, но лицо, никогда не бывшее особенно красивым, пока лишь давало намек на скорую старость.
Аккомпанировали ей двое: лысый мужчина с угрюмым лицом играл на обычной акустической гитаре, а вот красивый молодой парень, которого Сальваторе раньше с Лукрецией не видел, подыгрывал на новомодной и достаточно дорогой электрической басгитаре. Голос Лукреции с заметной хрипотцой все еще был силен. Кастеллаци помнил, что, когда он только познакомился с Пациенцой, ее голос был чист и могуч, но жизнь с ее иссушающими прелестями изменила голос Лукреции, забрав девичью чистоту, но дав ему надрывность и трагичность зрелости.
Она всегда пела только свое. Сейчас она пела о расставании, о том, что весь мир поблек и перестал быть интересным. О целых годах, перечеркнутых за миг. О силах, отданных без надежды на возврат. Она потратила так много себя, что больше не могла быть собой. Эта мысль вопрошание о том, сколько было потеряно сил была сквозной в песне. Лукреции было больно. Лучшие вещи у нее получались, когда ей было больно. Лукреция себя вложила до конца, выходя из последнего припева, даже почти перешла на крик. Она не умела петь наполовину. Как сама Пациенца однажды отметила в беседе с Сальваторе: «Ты трахаешь себя на глазах у десятков людей здесь нельзя фальшивить»
Песня кончилась. Прозвучали аплодисменты. Лукреция скрылась за кулисами. Сальваторе расплатился за вино и прошел в подсобные помещения. Кастеллаци был в «Римском бите» завсегдатаем, о его дружбе с Пациенцей здесь тоже знали, поэтому препятствий Сальваторе не встретил. Подходя к гримерно-костюмерной, которую артисты, регулярно выступающие в «Бите», называли Африкой за духоту в любое время года, Кастеллаци столкнулся с тем самым угрюмым гитаристом.
Как дела, Пьетро?
Обычный вечер, Тото, а у тебя?
Тоже. Все, как обычно.
Пьетро, сколько помнил Сальваторе, всегда был спутником Лукреции. А еще он всегда был лыс и всегда был угрюм. Все эти годы он был тайно влюблен в Пациенцу, что, разумеется, давно не было тайной ни для нее, ни для их общих друзей, ни, даже, для жены Пьетро. Кастеллаци не приятельствовал с Пьетро, но и антагонизма они друг к другу не питали.
Хорошая вещь у Лукреции вышла.
Да, одна из лучших. Главное, чтобы не последняя.
Трудно далась?
Марина ушла от нее.
Все вставало на свои места. Любовные предпочтения Пациенци становились вполне очевидны после первого же более-менее близкого общения с ней. Марина Галерани была спутницей Лукреции на протяжении долгих лет. И теперь Пациенце было больно. Поэтому песня ей так удалась. Сальваторе кивнул, соглашаясь с собственными умозаключениями, и спросил: