Мысли, одна другой грустнее, наполняли голову, не давали сосредоточиться на записях сделанных её же рукой, и слёзы опять навернулись на глаза.
Чтобы скрыть их от постороннего взгляда, и не дать повода к досужим вымыслам, она вышла во двор.
Был октябрь месяц. На удивление не моросило. День стоял погожий, тёплый день бабьего лета. Ещё не все деревья сбросили пожелтевшую листву, и лёгкий прохладный ветерок, как-бы шаля, нет-нет да тревожил их. А потом, увидев грустное личико Светланы, приблизился к ней, и коснулся ласковой ладошкой щеки: казалось, он хотел сказать не плачь, всё плохое когда-нибудь заканчивается в жизни.
Светлана, несмотря на горе, поселившееся в её груди, улыбнулась в ответ на ласковое прикосновение шаловливого ветерка. Слёзы, готовые вот-вот пролиться, постепенно высохли и она, чуть успокоившись, вернулась в ординаторскую, к своим анамнезам и кардиограммам.
Что это вы, Светочка, выбежали, как угорелая? ненавязчиво поинтересовался Виктор Тимофеевич. А увидев её повлажневшие щёки и глаза, спросил, как показалось ей, с ехидцей: «От счастья плакали, дорогая? Везёт же некоторым! Не то, что нам сирым и убогим», и состроив несчастное лицо, вернулся к своим бумагам.
Впервые Светлана прислушалась, как и, что, говорит её коллега, её наставник. Может быть, сказалось её высокое эмоциональное напряжение, или сегодняшняя повышенная чувствительность к любой фальши, но ей очень не понравилась фамильярность его слов и тон, которым он говорил с ней. Только сегодня, только сейчас, она подумала как же это я раньше не замечала, какой он противный и злой.
Но чтобы он не решил, что его слова как-то её задели, она, чуть усмехнувшись, ответила:
Не знаю, не знаю! Вам ли, Виктор Тимофеевич, она специально сделала ударение на его отчестве, обижаться на судьбу. Вокруг Вас женщины так и вьются, так и вьются, и в отделении, она постаралась придать сарказм своим словам, Вас так уважают! Ну, все, все и медсёстры, и больные.
И неожиданно для неё он промолчал, он не ответил.
Неужели он не почувствовал сарказма в моих словах неужели он настолько глуп? спросила она себя, или. А вот это «или» её очень насторожило. Она точно знала он не глуп. Тогда, почему он промолчал? Почему не ответил ей в своей всегдашней манере человека остроумного, не лезущего за словом в карман? Почему?
Не может же под маской доброты и участливости, вечных шуток-прибауток и обезоруживающей улыбки на лице, скрываться злой, мстительный человек? Нет, нет! Не может такого быть, решила она. Я, всего-навсего, ошибаюсь по молодости и отсутствия жизненного опыта. Да, точно я ошибаюсь! успокаивала она себя.
Какая же я дура, чтобы так плохо думать о хорошем человеке, о своём руководителе. И она бы ещё долго продолжала казнить себя, если бы её не прервал скрип открывшейся двери и голоса: в ординаторскую входили закончившие врачебный обход своих палат её сослуживцы.
Послышался чей-то смех в ответ на кем-то рассказанный анекдот, зазвенела посуда подошло время обеда. А Светлана всё никак не могла прийти в себя от своего открытия, и то, что происходило в ординаторской проходило мимо её сознания. Она слышала и не слышала. Она, слышала, но сознание её не воспринимало окружающее пространство. Она была далеко!
* * *
Глубоко в подсознании, сначала неуверенно, а затем всё настойчивее и настойчивее, стала пробиваться какая-то мысль. Она, казалось, была похожа на подземный ручеёк, готовый вот-вот пробиться на поверхность земли и разлиться полноводным потоком.
И она пробилась, и выплеснулась на поверхность сознания широким, всё сметающим на своём пути, потоком.
Как я могла? Как могла я так плохо поступить со своей свекровью? Со своей второй мамой? Бог накажет меня за такое упущение! Я словно моллюск забралась со своим горем в раковину себялюбия, и совершенно забыла сообщить ей о Коле, казнила она себя. А ведь она его мама. Она родила и вынянчила его. Она благословила нашу любовь!