Что-то надо сделать, чтобы он понял, как она все это поняла. Чтобы он ушел довольный ею.
Прежде всего надо скрыть свое отчаяние. Он хорошо держится - просто, спокойно. Шутит. Она тоже может так.
И надо помочь ему собраться. Уселась, сложила руки, как в гостях. Вот он кладет в рюкзак рубашку, а на ней нет пуговицы, она помнит.
- Постой, Даня, я сама.
Она вынула белье из рюкзака и все пересмотрела и починила. Собрала провизию - немного, он так просил. Напомнила взять тазик и кисточку для бритья. И крем для сапог. И щетку. Уложила конверты, бумагу, спички.
Он сел и смотрел, как она укладывает его вещи. И это тоже так и должно быть: муж сидит, отдыхая, и курит, пока жена снаряжает его на войну.
А когда сборы были закончены и он подошел к ней, чтобы приласкать на прощанье, - она положила его голову себе на грудь и смотрела в его лицо с новым чувством - бесконечной близости и нежности, от которой разрывалось сердце.
Она была его сестрой, она была его матерью, как прежде она была его любовницей. Она была для него всем на свете.
Она проводила его на вокзал и простилась с ним без слез. Он спросил ее:
- Что ты будешь делать без меня?
Она ответила, виновато улыбнувшись:
- Я еще не придумала.
Он посмотрел на нее, и в глазах его мелькнула тревога:
- Ты придумаешь что-нибудь не очень сумасшедшее, да?
Она пообещала:
- Нет. Не очень.
- Маленькая, пожалуйста, без романтики. Воевать надо трезво.
- Я без романтики.
В последний раз они поцеловались отчаянным поцелуем, после которого невозможно ничего больше говорить. Он вошел в вагон. Ничего не видя, она пошла с вокзала.
Ничего не видя, она вернулась домой. В комнате стояли и валялись вещи... Ничего не нужно, когда его нет. Сколько продлится война? Года два, сказал он. Два года! Когда ни одна минута, прожитая без него, не имеет цены. Она умрет с тоски. Чем жить? Можно задохнуться.
Она сидела на полу среди открытых чемоданов и разбросанного белья. У нее было серое лицо и потухшие глаза. И губы серые. И вот губы улыбнулись. Она подняла заблестевшие глаза. У нее будет та же судьба, что и у него.
Она встала, сняла дорогое платье, в котором провожала его, и надела старую голубую майку, заштопанную на локтях. Ключ - управдому. Другой ключ - Кате Грязновой, чтобы присматривала. И нечего тут сидеть. Только надо все убрать аккуратно: вдруг он вернется раньше нее? Она убрала, вышла из своего рая и отправилась в военкомат.
Данилову понравилась Лена.
- Здорова, - говорил он о ней. - Свободно одна может на руках перетащить мужика.
И Данилов Лене нравился. Собственно, не Данилов, а его фамилия. Все называли его: товарищ комиссар. Она обращалась к нему: товарищ Данилов. Ей было приятно произносить это имя, оно напоминало имя любимого. Данила, Даниил, Даня, Данька...
Данилов назначил было Лену в вагон-аптеку: ему представлялось, что она будет очень ловко подсаживать раненых на перевязочный стол. Но Юлия Дмитриевна, перевязочная сестра, сказала начальнику поезда:
- Прошу вас, товарищ начальник, дать мне другую санитарку.
- А что? - с готовностью осведомился со всеми предупредительный доктор. - Не нравится?
- Да, не нравится.
- Гм! - сказал доктор. - А знаете, мне самому она показалась такой это, а?
Юлия Дмитриевна поджала тонкие, по линейке прорезанные губы.
- Да, вот именно такой.
- Какой-то не такой, а?
- Легкомыслие на лице написано, - процедила Юлия Дмитриевна.
- Да, да, да, легкомыслие, да... Хорошо! - сказал доктор, начальственно кивнув головой. - Я подумаю над этим вопросом.
И он сказал Данилову:
- Как бы в аптеку поставить другую санитарку, а?
- А что? - спросил Данилов. - Не справится, думаете?
- Да, не справится. Мы с сестрой присмотрелись - не справится, знаете. Легкость, легкость. Туда надо посолиднее.