Старался не переменять положения тела, всякому проблеску мысли сейчас же посылал встречный проблеск мысли, по преимуществу, ни с чем несообразный, даже целые сказки себе сказывал. Содержание этих сказок я излагать здесь не буду (это завлекло бы меня, пожалуй, за пределы моих скромных намерений), но, признаюсь откровенно, все они имели в своем основании слово "погодить".
Наконец, уже почти совсем сонный, я вымолвил:
- Да, брат! а насчет ветчины - все-таки... Это, брат, в своем роде сюжет!
- Сюжет! - тоже сквозь сон ответил мне Глумов, и затем голова моя окончательно окунулась в облако.
Проснулись мы довольно рано (часов в девять), но к ранней обедне все-таки не поспели.
- Впрочем, и то сказать, - начал я, - не такой город Петербург, чтобы в нем ранние обедни справлять.
- Будешь и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, - осадил меня Глумов, - но не об том речь, а вот я насчет горячего распоряжусь. Тебе чего: кофею или чаю?
Я задумался. Обыкновенно я пью чай, но нынче все так было необыкновенно, что захотелось и тут отличиться. Дай-ко, думаю, кофейку хвачу!
- Кофею, братец! - воскликнул я и даже хлопнул себя по ляжке от удовольствия.
Подали кофей. Налили по стакану - выпили; по другому налили - и опять выпили. Со сливками и с теплым калачом.
- Калач-то от Филиппова? - спросил я.
- Да, от Филиппова,
- Говорят, у него в пекарне тараканов много...
- Мало ли что говорят! Вкусно - ну, и будет с тебя! Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть.
- А что, Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач...
- Что "калач"?
- Ну вот родословную-то его... Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот человек за сохой идет, напирая на нее всею грудью, как...
- Знал прежде, да забыл. А теперь знаю только то, что мы кофей с калачом пьем, да и тебе только это знать советую!
- Глумов! да ведь я немножко! Ведь если мы немножко и поговорим право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет!
- И это знаю. Да не об том мы думать должны. Подвиг мы на себя приняли - ну, и должны этот подвиг выполнить. Кончай-ка кофей, да идем гулять! Вспомни, какую нам палестину выходить предстоит!
В одиннадцать часов мы вышли из дому и направились по Литейной. Пришли к зданию судебных мест.
- Вот, брат, и суд наш праведный! - сказал я.
- Да, брат, суд! - вздохнул в ответ Глумов.
- А коли по правде-то сказать, так наступит же когда-нибудь время, когда эти суды...
- Да обуздай наконец язычище свой! Ну, суд - ну, и прекрасно! И будет с тебя! Архитектура вот... разбирай ее на здоровье! Здание прочное - внутри двор... Чего лучше!
- Да, мой друг, удивительно, как это нынче... Говорят, даже буфет в суде есть?
- Есть и буфет.
- А ты не знаешь, чем этот буфет славится?
- Водки рюмку выпить можно - какой еще славы нужно!
Котлетки подают, бифштекс - в звании ответчика даже очень прилично!
- Удивительно! просто удивительно! И правосудие получить, и водки напиться - все можно!
- Только болтать лишнее нельзя! Идем на Фурштадтскую. Пошли по Фурштадтской; дошли до овсянниковского дома.
- Вот какой столб был! До неба рукой доставал - и вдруг рухнул! воскликнул я в умилении, - я, впрочем, думаю, что провидение не без умысла от времени до времени такие зрелища допускает!
- Для чего провидение допускает такие зрелища - это, брат, не нашего ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона - это верно. Это я в газетах читал и потому могу говорить свободно!
- Да, но отчего же и о путях провидения не припомнить при этом?
- Оттого, что пути эти нам неизвестны, - вот отчего. А что нам не известно - к тому мы должны относиться сдержанно. Шагай, братец.
В конце Фурштадтской - питейное заведение.