Оттого, что подобные вещи мы видим в музейных залах, освещенных на-подобие операционных, за стеклами витрин, мы не знаем даже их свойств и возможностей. Вот здесь, на черном дереве столика "квин Энн" (или нет? Неизвестно), отражаясь в потертом стекле старого зеркала, кубок на месте.
- Этот кубок, надо полагать, приехал в Россию еще до царя Алексея Михайловича Тишайшего.
- Наверно, - прошептал художник.
Ему хотелось уйти, унося с собой ощущение встречи с прекрасным.
Он испытывал чувство восторга, не омраченное жадностью, стремлением заполучить предмет. Он попытался скрыть свое волнение. Оно не имело отношения к кубку, ни к чему не имело отношения, а только к волшебному предчувствию работы, по которой он истосковался.
Петр Николаевич приписал молчание и волнение художника совсем другому.
Вошла Надежда Сергеевна, оглядела молчащих мужчин, сказала:
- Погода сказочная. Любите солнце, живите с солнцем, так мы раньше говорили. Выспренне, но правильно. И... все еще впереди, поверьте мне.
Никто не отозвался на ее бодрые слова, они были чересчур бодрыми. Маленькими, изуродованными подагрой руками она стала перекладывать предметы с места на место, наводя порядок, но все то же и получалось, чти было. Двое хмурых мужчин, темная холодная комната, книги, бумаги и нереставрированные вещи.
- Меня на работе считают хвастуньей, высмеивают, что я все время чем-то хвастаюсь. Неужели я хвастаюсь? Чем? Девочки молоденькие, раньше считалось, что библиотекарши всегда старушки, а у нас ни одной старушонки, только молодые интересные женщины, а с женихами как-то неважно, нет женихов. Должна вам сказать, что эти интересные женщины все время говорят о болезнях, жалуются на здоровье и рассказывают о несчастьях. Я им говорю: милочки, если у вас что-нибудь болит, расскажите об этом одному-единственному человеку - своему врачу.
- А они? - спросил художник.
- Говорят, что у них нет своего врача.
- Тоже правильно.
- Что-то я не слышала никогда, чтобы ваша Катя разговаривала о своих болезнях.
- У нее был свой врач.
- Ну ладно, улыбнись, красавица, на мою балладу, - она заглянула в глаза Петру Николаевичу. - Чем же я хвастаюсь? Только мужем и его родственниками. И не хвастаюсь, а горжусь.
"Что такое, - растерянно думал Петр Николаевич, - мужество перешло к женщинам, а мужчины, вот они..."
- Я получила сегодня письмо от двоюродных сестер Петра Николаевича, Веры и Нины, и чудные фотографии. На одной надпись знаете какая? "Это юность издалека машет белым рукавом".
- Ты своим дамам показывала?
- Конечно. И письмо читала.
- Хвасталась?
- Посмотри, они обе чудно выглядят на фоне пальм и лазурного берега. Эти пальмы меня умиляют. Арсений, вы тоже чудно выглядите.
Она всех хотела поддержать, приласкать, такие периоды у нее сменялись другими, когда она лежала, читала, молчала, никого не хотела видеть. Это состояние проходило, и она опять становилась самой доброй, самой доброжелательной и веселой женщиной. И уверяла, что у всех еще все впереди.
После того как Катя передала ей советы врача, она была только в хорошем настроении, оживленной, говорливой, покупала продукты на рынке, прибегала в обеденный перерыв домой.
"Для меня _потом_ не существует, существует только сейчас, - говорила она девочкам в библиотеке, когда они уговаривали ее поберечь себя на "потом", - нет такой проблемы".
- Ну-с, какие у нас проблемы? - спросила она, нарезая холодное мясо своими плохо работающими руками. - Вот если я вас накормлю и выгоню на улицу, у меня не будет проблем. А что вы так ненатурально молчите, вы поссорились? Молчат. А помнишь, Петя, как мы когда-то много разговаривали.
- Без конца. О чем?
- Обо всем. Мы не просто разговаривали, а договаривались, по всем пунктам, о каждой книге, о каждом человеке, о запахе, цвете... так важно казалось выработать на все общую точку зрения.