Я тебе говорю, Василий, слышу я голос бабули, который теперь содержит в себе незнакомые мне жесткие нотки, Я говорю тебе, оставь мальчишку в покое!
Слышно звякание посуды. Должно быть, они пьют чай.
Да что ты, Алексеевна, слышу я теперь грубоватый и спокойный баритон Василия Марова, я ведь к нему по-отцовски Вот пойдем завтра за солониной с ним. Отпустишь?
Отпущу. Говорит моя бабуля, Но с условием, чтобы от тебя он не нахватался никаких твоих привычек! Голос её твёрд, но при этом совершенно спокоен.
Я знаю, продолжает бабуля, что ты заслуженный человек, фронтовик. Да и мужик ты неплохой, несмотря на то, что сидишь постоянно. Но смотри мне! Никакого мата, и никаких разговоров о вашем воровском мире. Я тебе в госпитале жизнь спасала не для того, чтобы ты потом мне из внука сотворил блатного!
Дак начал-было Василий фразу, и так ее и не закончив, сказал:
Конечно, Алексеевна, конечно
Мне неловко стоять и подслушивать разговор двух взрослых людей, потому, что мне с пеленок объясняли, что это нехорошо. Но речь ведь идет обо мне, и моё любопытство пересиливает. Ничего, однако, более не происходит. И я, выждав секунду другую, влетаю в дом для того, чтобы, быстренько перекусив, умчаться обратно к мальчишкам, которые дразнят меня «городским», совершенно не намереваясь при этом как-то обидеть.
Следующий день начинается для меня в четыре часа утра. Как раз тогда, когда становится светло. Дядя Вася, одетый, уже нетерпеливо курит, сидя на крылечке, и дымок махорки врывается в избу через окно вместе с утренним туманом. На нём высокие болотные сапоги, старые, выцветшие армейские брюки-галифе, зашитые уже во многих местах, и легкая ветровка поверх какой-то немыслимо пестрой рубахи, не застегнутой ни на одну пуговицу.
Алексеевна! Ворчит Василий, что вы там копаетесь!? Щас городские нахлынут с поезда, вытопчут лес, как кони Буденного! Только и видали тогда грибов!
Бабуля наскоро меня обувает в детские резиновые сапожки и одевает на меня сверху болоньевый плащик болотного цвета, купленный по чистой случайности в Москве в «Детском Мире». Я выбегаю на улицу к Василию, а она, высунувшись в окно, крестит нас «частым крестом».
Прохладно. Роса. Легкий туман. На улице, по которой мы идём, старая соседка выгоняет свою корову, чтобы та весь день была в колхозном стаде.
Вася! Негромко говорит нам вслед моя бабушка. Вася, помни, о чём мы говорили!
Лана! отвечает Вася сквозь набитый пирогом рот. И тут же, вступив, как водится, в коровий блин, выдает несколько слов, которые я не могу распознать на вслух, потому что слова мне совсем не знакомые! Дядя Вася шагает своими огромными шагами, а я бегу за ним, чтобы просто не отстать. Потом, уже за деревней, до него доходит, что я торможу весь процесс сбора грибов, и он сажает меня к себе на шею, а моё маленькое лукошечко суёт в свою бельевую корзину. Теперь он чувствует себя свободным, и прибавляет ходу. Ну, а я? А мне только того и надо! Я сижу на шее у Василия Марова на высоте двух метров над землей и руками кручу воображаемый руль, стараясь сообщить своему транспорту направление движения.
Я всегда знал, что у Василия и Марии было двое взрослых сыновей Николай и Толик. Старший, Николай, утонул, переходя по льду Волгу весной. А младшего, Анатолия, в том же году съели волки, когда он шел домой из лесного техникума, где учился с восьмого класса. Он решил срезать дорогу, пройдя лесом. Народ в деревне говорил, что это в наказание за то, что Василий беспутный мужик, вор. А бабуля моя отговаривала злоязычников от, как она выражалась, напрасного осуждения, и даже поругалась с соседкой Тонькой-медичкой до такой степени, что они обе таскали друг дружку за волосы, пока их не разлили водой подоспевшие на шум мужики.
Бабуля любила Василия. Она видела в нем что-то, чего не видел больше никто. Любила его и Мария. И ждала каждый раз, когда его сажали за очередную кражу колхозного имущества. Конечно, как я понимаю теперь, Василий Маров был больным человеком, хронически воровавшим всё, что плохо лежало. Но, с другой стороны, он прошагал всю войну от звонка до звонка в роте фронтовой разведки. И иногда, будучи в изрядном подпитии, вспоминал фронтовые дни. И даже тут самым излюбленным у дяди Васи рассказом был момент, когда он с товарищами ушел «за языком» и, забравшись к немцам в избу, первым делом упёр у них все ценности.