Тяжёлые были те времена в горах. Никто не надеялся на помощь государства, на то, что им поднесут готовый испечённый хлеб, обеспечат светом, теплом, одеждой. Жили кто как мог, трудясь от зари до зари, довольствуясь тем, что есть. Топливо заготавливали сами из навоза, смешанного с соломой и половой. Лесов ведь в горах лакцев нет, а значит, нет и дров. На клочках возделываемой земли сеяли пшеницу, ячмень. Сажали картофель, морковь и выращивали в горах горох и чечевицу. Печь разжигали соломой или половой раз в сутки, обычно вечером, по возвращении с полевых работ. Один-два раза в неделю выпекали тонкие пресные лепёшки. Повседневной пищей было толокно (мука из зёрен овса), её разводили сырой водой, в особых случаях добавляли к толокну сливочное масло и брынзу это уже считалось деликатесом.
Грудных детей женщины уносили с собой в поле. Малышей оставляли с немощными стариками, а иногда наоборот прикованных к постели стариков оставляли на попечение малышей. Остальных, всех, кто способен крепко стоять на ногах, заставляли работать. И никакого ропота, недовольства на босоногую, полуголодную жизнь. Мы, детвора, с начала весны, можно сказать, предоставлены были сами себе, и ни о каком нормальном питании не могло быть и речи.
С наступлением тепла, когда начинали пахать землю под посевы, дети, словно грачи, следовали за плугом, выбирая из разрыхленных комков земли корнеплоды округлой формы, лилово-серые снаружи и белые внутри, сладкие и необыкновенно приятные на вкус. Я могла грызть их целыми днями и ничего подобного в равнинных краях не встречала. Местные жители называли эти земляные плоды, которых никто не сеял, «лакской картошкой». Величиной они были от горошины до грецкого ореха, с выпуклостями, уплощёнными у корня. Ели их сырыми.
Особенно голодно было весной. Не хватало муки, и тогда приходилось переходить на галушки из смолотого грубо гороха с плотной чёрной кожурой, сдобренные жареным курдюком. Свежего мяса за редким исключением, с осени до весны, до пригона овец с зимних пастбищ, на столе не было.
Людей ожиревших или даже просто упитанных у нас в горах можно было встретить редко. Зато завшивлены были все. Сесть на солнышке, снять с себя исподнюю одежду, сменяемую раз в несколько месяцев, и начинать давить паразитов это считалось обыденным занятием в свободные минуты.
Так расправлялись с платяными вшами, а тех, что на голове, вычёсывали густым гребешком. Мужчины этими «пикантными» делами не занимались, потому что начиная от колыбели до глубоких седин были бритоголовы, бород не носили, разве только пышные ухоженные усы. Вши у них тоже водились, но что такое укус мелкого насекомого для гордого узденя!
Что удивляло это не виданная нигде больше всеобщая доброта, готовность в любую минуту прийти на помощь друг другу. Отсутствие зависти, злословия, безропотная покорность судьбе, вера в её фатальную неизбежность. Ссорились и дрались дети-несмышлёныши, подстрекателями которых нередко были подростки. Взрослые, как правило, не вмешивались в их дела, скандалов между семьями из-за детских драк не было, а потому и битые, и победители помалкивали.
Как дерзкая забияка прославилась и я в то время на весь аул, и не потому, что была зла от природы, а из-за того, что детвора, в особенности мальчишки, называли меня «». Это было прозвищем женщин-христианок и словом нарицательным по отношению к провинившимся в чём-то мусульманкам. Моим, с одной стороны, попечителем, с другой подопечным был старейший в ауле дед Исмаил-Хаджи.
Ослепший к своим ста двадцати годам гигант сохранил здравое мышление, дарованное, как и физическая сила, самой природой. До конца дней он пользовался уважением односельчан. К нему шли за советом, он выступал арбитром в спорах сельчан. Приходили к нему засвидетельствовать своё почтение и приезжавшие на побывку отходники-ремесленники, приносили гостинцы, чаще туалетное мыло, которое в горах считалось дефицитом. Старика не обходили и свадебным угощением, и поминальным куском мяса.
Всем тем, что приносили Исмаилу-Хаджи, пользовалась и я, особенно фруктами, сладостями, столь редкими в нашем ауле. А моим подопечным он стал потому, что не было среди нашей родни сидящих дома старух или подростков. Поэтому мне, тогда ещё маленькой девочке, вменялось в обязанность отводить слепого в полдень в туалет; подносить ему медный кувшинчик с водой и таз для омовения перед молитвой, а после этого приносить из погреба кислое молоко, кусок сыра и разводить водой толокно, поскольку грызть испечённые впрок, твёрдые как камень лепёшки старик не мог.