Я категорически всё отрицал.
Желая каким-то образом связать меня с «троцкистами», которые сидят в соседних камерах, Рюрик Иванович самым подробным образом вёл допрос: когда и каким образом я с ними познакомился, откуда знаю.
Тон его допросов с каждым разом становится резче и грубее. Он уже не предлагает закурить.
Резче, озлобленнее становлюсь и я. Порой во мне начинает клокотать гнев, хочется крикнуть:
«белогвардейский выродок, господин Гирич!
А ну-ка зови настоящих коммунистов, пусть разберутся, кто из нас есть кто!»
Но дух добра подавляет дух зла в душе моей, и я прикусываю губу.
Нервы мои напряжены до предела, теперь и я, как и все сидящие в камере, ушёл в себя, несмотря на то, что в глазах их стал видеть сочувствие.
Дело в том, что в те времена в интересах раскрытия преступления, изобличения виновных, к арестантам подсаживали «наседку» информатора, который, выдавая себя за преступника, «доверительно раскрывал свою тайну», выпытывал, провоцировал, вызывал на откровенность. Поэтому с новичком подследственные некоторое время не вступали в контакт, пытливо наблюдали за ним со стороны.
Итак, постепенно взаимоотношения между мной и моим следователем обострялись. Не располагая достаточными уликами, по-видимому, относясь к категории механически мыслящих исполнителей, либо скорее всего в силу своих политических пристрастий и служебного рвения, используя свое безапелляционное право карателя, «Иванов» стал прибегать к мерам, которые применяли в тупом бессилии ликвидаторы всех времен избивать меня.
Для меня здоровенного мужика, всю жизнь увлекавшегося спортом, обученного приемам самбо легко было простым напряжением крепких мускулов амортизировать удары сухопарого хлюпика.
Но на одном из очередных допросов, когда «Иванов» стал сопровождать свои действия «изысканной» бранью и оскорбил матом мою мать, я не выдержал, вскочил, схватил табуретку и со всего размаху кинул в следователя.
Я только успел крикнуть:
«Рюрик Гирич!
Ты враг народа!
Это тебе за мои муки!»
В кабинет влетели конвоиры и надзиратели и ударили меня чем-то тяжёлым по голове.
Я потерял сознание. С трудом пришел в себя после того, как меня окатили ведром воды.
Наверняка у меня был такой вид, что как только меня втолкнули в камеру, все кинулись ко мне и самым заботливым образом стали врачевать примочками, повязками из полотенец и прочими примитивно доступными средствами.
Нет, я нисколько не сожалел о содеянном.
Слово мать для меня, как для всякого горца, было священным.
Матерную брань, обращённую к кому бы то ни было, я просто не выносил.
И не приведи господь, если кто-либо из дружков или неприятелей решился бы обложить меня подобной бранью.
Да, мать свою я страстно любил.
Её слово для меня было законом, её воля непоколебима.
Когда умер отец, нас осталось у неё трое.
Безграмотная горянка, она от природы была одарена светлым умом, была неустанно трудолюбива.
Её мудрый, искрящийся теплом и лёгкой грустью взгляд я обожал. В нём хватало и мужества чтобы заменить нам отца.
Благодаря матери я уверовал в силу женщин-горянок, которые могли опоясаться мужским ремнём, надеть папаху и сражаться с врагом наравне с мужчинами.
У меня были обожаемая жена, любимые дети и если признаться откровенно, оказавшись под арестом я страшно тосковал по матери.
А может быть, это потому, что ее безутешная, отчаянная тоска передавалась мне необъяснимой силой телепатии.
Она боготворила меня, но свои чувства, порожденные неизгладимой силой материнского инстинкта, старалась скрыть за внешней строгостью и напускаемой спокойной рассудительностью.
Я знал, что в потемках бессонных мучительных ночей она скрывает от всех свои страдания по мне, потому что не сомневается в моей невиновности, ибо только ей я доверял самое сокровенное.
Когда ночью щёлкнул замок, заскрипел засов несмотря на ночь, каждый из заключённых приподнял голову: кого «на выход»?
Я поднялся, глянул на лежащих рядом, прочёл в их глазах сочувствие и, улыбнувшись, кивнул головой. В сопровождении конвоира, держа руки за спиной, как и положено, я направился по длинному коридору к знакомой двери. Несмотря на сильное волнение и стеснение в груди, вошел я в кабинет следователя твердым шагом и гордо, вызывающе откинув голову, стал перед столом.
Но тот, кого я увидел, в какое-то мгновение привел меня в такое состояние раскованности и растерянности, что я, чувствуя, как лезут глаза из орбит, с трудом шевеля языком, прошептал: