Пахло дымком где-то в садах, за трамвайным полотном, домовитые тётки и дядьки жарили шашлыки, топили бани, заваривали чай готовились встретить очередную субботу, до отказа набитую трудами праведными заготовками овощей на зиму, сбором фруктов, поливом грядок и прочими душевными заботами.
У входа в подъезд выстроились в ряд разноцветные табакерки легковых авто. Входили и выходили деловые и праздные граждане, каждый раз нажимая кнопку домофона. Журчащий звук его сигнала издалека напоминал песнь райской птички. Скрипели древние качели на них в блаженном расслаблении сидел взрослый дяденька с портфелем. Склонив голову, болтая ногами, он, казалось, навсегда погрузился в плюс-квамперфектум в золотые дни детства. За чертой видимого, в невидимых просторах, гудел и жил своей пыльной жизнью город. Временами его дыхание, подобное зловонному рыку Змея Горыныча, напоминало о бренности и опасности всего сущего.
Было как-то тесно, суетно и почему-то печально. Вспоминалось глубокое и далёкое прошлое, которое продолжало жить казалось, не только в памяти, но и в реальности там, за пожухлой, жестяной, готовой упасть листвой тополей. Там, за какими-то домами, трубами, вывесками, за елями и соснами, за полями и озёрами. Там где-то на излучине обмелевшей реки, среди жёлтого венчика кувшинок, должно было жить, всё так же и тем же, любимое, реальное, вечное, красивое и юное прошлое. Оно продолжало набегать прохладными волнами на песчаные дюны. Звало еле слышным голосом кукушки, шептало на речном перекате, сверкало солнцем в водах реки. И странным образом продолжало питать душу, словно там навсегда остался твой двойник.
Веришь-нет, но я это знал всегда.
Поэтому спокойно, почти холодно, относился к враждебному ветру окололитературных бурь. Литература стала моим местом силы единственной точкой опоры в миру. Я, давно по воле обстоятельств оставшись один, выпускал журнал, где бесплатно публиковались местные авторы. Выпускал на свои средства, то есть за копейки. Считал, что где-то обязательно должно ждать людей то, что не продаётся и не покупается. Ну, представь себе мир, где нет ни одной ценности, которую нельзя было бы купить или продать. Ничего более страшного и не придумаешь!
Издание журнала малым тиражом по силам любому, кто захотел бы этим заняться. Но желающих не находилось, а вот завидующих образовалось множество. Завидовать можно было лишь моей целеустремлённости больше причин для зависти не было. Но почему-то все решили, что у меня денег куры не клюют.
Упорно пропускали мимо ушей мои высказывания о том, что доход у меня такой же, как и у всех, а вот мышление другое. Скорее всего, не пропускали мимо, а просто не понимали, о чём я говорю. И завидовали, и злобствовали, и злопыхали. Точно по тексту:
«Люди всему позавидуют надо, не надо:
Если вы Гойя завидуют горечи взгляда,
Если вы Данте они восклицают: «Еще бы!
Я и не то сочинил бы в условиях ада!»»
Это Новелла Матвеева, друг мой. Сначала меня удивляла вот эта неприкрытая ненависть-зависть, а потом Я стал даже получать удовольствие, наблюдая конвульсии всех этих тёток и дядюшек, мёртвой хваткой вцепившихся в свой жалкий кошелёк, дружно вопящих о нехватке денег, о каких-то трудностях со здоровьем, о великой нужде экономии.
Мне даже понравилась картина грандиозно изображаемой ими нищеты. Они искренне ну, насколько может быть искренним Кот Базилио вопили о «трёх корочках хлеба». Великая вещь сказка! Они так старались увлечь Буратино в Страну Дураков, заставить посадить монеты в землю ну, и так далее! А Буратино никак не хотел оправдывать их надежд и продолжал тратить свои «золотые», как считал нужным.
Коты Базилио и Лисы Алисы мечтали даже упрятать Буратино за решётку. Уж если нельзя отнять «золотые», так хотя бы наказать их владельца! Они продолжали ходить по пятам за Буратино и мечтали, что однажды появится Карабас-Барабас, который и бросит строптивца в тюремные застенки. Карабас-Барабас, действительно, появился с грузом отмытых купюр и толстым-толстым увесистым журналом подмышкой. И даже пытался стукнуть этим журналом Буратино по голове, но промахнулся.
А Буратино, слышишь, друг мой, как и полагается, продолжал жить в созданном им театре, где поэты писали стихи, а сказочники сочиняли сказки. Каждый свою!