Гринь стоял перед Руткой и думал, на чем завязан пуп у исчезникового сына. На коровьем копыте?..
Померла, буднично сказала баба Руткая. Стара уже рожать-то Освободилась, бедняга. Отмучилась.
За спиной у Гриня зашептались, заговорили.
Гринь стоял как оглобля. И стоял так, не слыша ничего и не видя, пока в хате, в оскверненном отцовском доме, не замяукал младенец.
* * *После похорон Гринь угостил людей всем, что нашел. Выпили, вытерли усы, молча помянули, разошлись; людей было мало, только ближайшие соседи да еще пьяницы, которым только чарку пообещай и в пекло припрутся.
Поп не спешил уходить. Допил вторую чарку, странно, из-под брови посмотрел на Гриня, крякнул:
Поговорить бы, чумак
Гринь вышел с ним в сени, а потом и во двор. Закат был яркий, и в тон ему цвел снег, багряный, и желтый, и розовый.
Гринь был до слез благодарен попу. За то, что не побрезговал, пришел и справил все как надо. За то, что разрешил на кладбище хоронить правда, в самом дальнем углу, у пустоши, но все-таки в ограде.
Поп остановился. Поморщился, посмотрел Гриню в глаза; Гринь ждал этого разговора и все равно втянул голову в плечи.
Дите как?
Дите, Гринев новорожденный брат, сладко проспал все поминки. За печкой, в приготовленной матерью корзине. В сухих пеленках. Многие из поминавших в тот вечер несчастную Гриневу мать и знать не знали, что он выжил как-то само собой считалось, что и дите закопали тоже.
Гринь, преодолев отвращение, рассмотрел братишку. Ни рогов, ни копыт, ни хвоста у младенца не было. Хороший младенец, только на правой руке четыре пальца, а на левой шесть. То же и с ногами.
Нечистое это дите, чумак. Непорядок, что Ярина померла, а этот остался Не к добру.
В хате кадили, сказал Гринь запекшимися губами. Побрызгали, освятили Ничего ему не сделалось.
Кабы так просто, поп поморщился снова. В хате образа, а этот не называть бы под образами повадился
Что делать-то, батюшка? спросил Гринь. В монастырь бы отдал его так до монастыря дорога двое суток, по лесу, замерзнет
Кормишь его? отрывисто спросил поп.
Гринь сглотнул:
Молоком. Еще куклу ему свернул из хлеба жеваного.
Кормишь, повторил поп с непонятным выражением. Ну, корми
Вернулся в дом и спустя пять минут ушел благословив соседей, а в сторону Гриня и не обернувшись.
А еще спустя короткое время Гринь остался в хате один только огонек под образами, да младенец в корзине, да стол с остатками трапезы.
Стиснув в кулаке свечку, Гринь долго стоял над колыбелью. Личико младенца, вчера еще красное и сморщенное, сделалось теперь гладким и розовым, на лбу лежал черный завиток, подрагивали губки, сосущие несуществующую материну грудь; то ли от света, то ли от Гринева взгляда, то ли просто время пришло но длинные глаза младенца раскрылись. И не мутно-голубые, как вчера, темно-карие, как у самого Гриня.
«Ну, корми», сказал поп.
Младенец запищал. Не бессмысленно, как вчера, жалобно. Гринь вытащил из кринки «куклу», чистую тряпочку, завязанную узлом, а в узле молочная каша пополам с жеваным хлебом.
Жри!
Младенец зачмокал. Гринь смотрел на него, и чем больше смотрел тем плотнее становилась темень, тем тяжелее была решимость.
Вот вроде и на мать похож. И на самого Гриня похож, а раскроет глазки чорт глядит с махонького личика, исчезник проклятый, мать погубивший, Гриня погубивший, людской род ненавидящий!
Соси-соси слюни-то не пускай! Жри, братишка, жри, отродье, дома, поди, не стесняйся
Бормоча под нос, Гринь приладил к корзине две ременные ручки. Укутал сверху материным теплым платком да так и взвалил на спину, привычно, словно торбу с пожитками.
Младенец чмокал под платком, будто все равно ему. Гринь оставил хату отпертой все равно никто не придет.
Ночь стояла темная. Небо затянуло тучами, ни звездочки, ни огонька; собаки перебрехивались лениво мало ли, пьяница засиделся в шинке и идет домой за полночь А мороз такой, что и заснуть в сугробе ничего не стоит, а уж поутру станут будить не добудятся
Чем дальше Гринь шел, тем легче становилось шагать. И на душе легче, и ноша казалась почти невесомой, и снег неглубоким, утоптанным.
Когда вышел на берег, темнота показалась совсем непроглядной. Только старая, еще детская, память помогла найти мост и ту тропинку, что ведет от моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка.