Андрей Драгунов - Место. Стихотворения стр 3.

в другой стране, где от пустых дворов
не так знобит, где пережив соседку,
страдаешь не от мух и комаров
в её жилище, а от шторы в клетку
в её пустом окне. Случайный взгляд
цепляется за новых поселенцев,
которых не было ещё три дня назад 
теперь орут с неистовством младенца
на грузчиков, что пробуют поднять
немыслимого вида пианино
И двор уже, как старая кровать,
трещит по швам  нелепая картина,
когда вот-вот снесут наш старый дом.
Здесь, говорят, построят небоскрёбы,
т. е.  скребки для неба, а потом
какой-то центр, а когда сугробы
сойдут совсем  построят детский сад,
стоянку во дворе, а голубятню
снесут, а голубей назад
вернут в природу, так сказать, обратно.
И мысленно назначенный предел
для собственных страданий слишком быстро
вдруг наступает. Что-то не успел
сказать соседке. Тень от обелиска
еще спадает в сквере на кусты,
обжитые уже давно бомжами
для малых нужд, но помыслы чисты,
как утверждают, лязгая ножами
на окружающих. Печален старый вид,
век доживающий. Уже без интереса
к происходящему. Намеренно двоит
слеза пейзаж в предчувствии прогресса.

В магазине под ногами слякоть
от раскисшего картона. Снова дождик
зарядил. Не научившись плакать,
небеса разбрызгивают только
по щекам холодную водицу,
что действительно по капельке стекает
на рукав, с которого напиться
на получится и все об этом знают,
но молчат, как о великой тайне,
как о чём-то  не для разговора 
хотя повод, в общем-то, банальный 
мокрые следы до гастронома.

В мае марши оглушают город
слишком часто, пробуя на прочность
то ли память, то ли тех, кто долго
здесь живёт окошками на площадь 
плата за заслуги перед властью 
у кого ни спросишь  очевидцы.
Как же много приближённых к счастью
оказалось, как воды напиться 
слишком просто. Небо тешит зренье
облаками. Мокрыми руками
трогаю ступени, что забвенью
не подвержены, как и слова за нами,
что звучат, перемежая марши,
тихим звуком  памятью о прошлом
и бессрочным отношеньем к павшим,
как к живым  с печалью о хорошем.

В марте дождь  доказательство, что продолжается жизнь.
После зимних страданий всё снова идёт на поправку.
И длиннее в холодной воде, на поверхности слизь
от расплавленных масляных пятен в границах заправки.
Кто там скажет потом, что теперь это просто весна,
как какое-то время, как средство от поздней простуды,
что бывает длинней, чем холодная очень зима.
И немного длинней ожидания нового чуда.
Но откуда теперь этот дождь и вода за окном?
То ли вновь продолжение, то ли какая-то новость
о случившемся вдруг, или снова о чём-то о том,
что останется там, за дождём, не вторгаясь за область
пересказанных вслух стройных мыслей и дум о любви.
Всё, что время даёт  утекает с дождливой водою,
размывая дороги, дорожки, земные пути,
утопая в каких-то пределах, куда с головою
или просто с вещами в означенный кем-то предел,
как в какую-то пропасть, куда, как в стекло,  заглядеться
И погода картавит о том, что опять не успел 
только зонт выручает и правда о том, что не деться
никуда в эту пору. Спасает клеёнка и смех
над самим же собою. Вода растекается мимо
озаглавленной жизни, что так неделима для всех,
как вода за окном. Как окно, что горит сиротливо

В музее пахнет старыми вещами 
так, видимо, и может пахнуть память,
оставшись без хозяйского вниманья,
затроганная многими руками,
пришедших за билет увидеть вечность,
хранимую в витринах и на полках,
не замечая жизни быстротечность 
в чужой истории, в оставшихся осколках,
в немой бумаге, в выцветших чернилах,
в потёртом кошельке с двумя рублями,
оставленном случайно тётей Ниной,
в картине над кроватью с лебедями,
в обоях в мелкий розовый цветочек,
наскучивших по факту появленья
в квартире  на Фонтанке, между прочим,
где сам музей и это представленье
с экскурсоводом, что по долгу службы
расскажет всё, что вписано в программу 
не более того и всё, что нужно,
покажет, даже хронику с экрана
на крашенной стене в углу квартиры,
представленной теперь на обозренье,
за исключеньем ванной и сортира 
они не производят впечатленья
на посетителей  не столь гигиенично,
как стол и стул, буфет с бутылкой водки
для праздника, как водится  «Столичной»,
две-три тарелки, вилка, кружка, стопки
гранёные. Сам факт существованья
в такой квартире  был уже награда
за тяжкие труды, за пониманье
текущего момента в жизни рядом,
т. е.  за дверью В скудных киловаттах
толпятся мошки, согревая крылья
холодным вечером. Ни в чём не виноватый
сюжет покрылся, как посуда, пылью,
что раз в неделю  тряпкой и водою,
ещё каким-то порошком  неважно
И кладбище мошки над головою,
под абажуром тряпочно-бумажным 
пространство рассекреченной печали,
тоска по времени, оставшемуся где-то,
как вещмешок, что бился за плечами,
но сдан в архив, как важная примета 
улика времени  досужий очевидец
происходящего когда-то в этом месте,
доживший до хранения  счастливец,
не сгинувший по списку в сумме  вместе
с хозяином означенной квартиры,
как чемодан  без ручки, но с ключами,
с отметками  где странствовал по миру
и где их, как родных, всегда встречали 
восторженными криками и водкой
холодной с чёрным хлебом на закуску.
Но оказалась слишком уж короткой
вся эта жизнь. И в киловаттах  тусклой.