Пришло утро.
Перед очередной попыткой завести двигатель механик-водитель Егор Агарков вылез на броню, сунул в рот мазутными пальцами папироску, закурил. Вид у него был неважный.
Бедолага, посочувствовал заряжающий Сычёв. Угрёбся? Глаза б мои на это чрево не смотрели.
Он кивнул на открытый моторный отсек.
Невесёлая работа ещё не повод для вечной скорби, белозубо улыбнулся командир танка Лукьянов, земляк-односельчанин Агаркова. И вообще, это дело вкуса, сказала кошка, когда её спросили, зачем она облизывает свои лапы.
Егор промолчал, только рукой махнул, что означало у меня, мол, дел по горло, и мне не до кадрилей.
Всю ночь дождь тужился, но так и не собрался с силами. К рассвету погода улучшилась. Небо немного прояснилось, по нему побежали порванные на серые клочки облака, и в положенное время в просвете между ними показалось солнце.
Если добавить, что двигатель, наконец, завёлся, то можно сказать, что настроение у экипажа разом поднялось.
Упомянутый офицер, как вы уже догадались, был нынешний колхозный пенсионер Лука Фатеич Лукьянов, очень интересный человек, с точки зрения подчинённых, и, между прочим, превосходный командир. У него талант, он просто виртуоз в стрельбе из башенного орудия. И очень милый человек, если исключить то, что всегда курит чужой табачок, доставая свой портсигар с папиросами атрибут офицерского довольствия в исключительных случаях.
Вот и теперь очередная самокрутка Сычёва у него во рту, и он красноречиво посматривает на ефрейтора. Этот человек не только приберегал свои папиросы, но и трофейную зажигалку подарок ветерана-фронтовика, из тех, что пополнили бригаду перед наступлением никогда не доставал из кармана гимнастёрки. Заряжающий вздыхает, протягивает командиру самодельную зажигалку, а сам снова крутит бумажку трубочкой.
Лукьянов с удовольствием затягивается и вместо благодарности рычит на Сычёва:
Вояки, мать вашу. Простояли ночь, прозагарали. Где теперь часть искать? Я ещё вчера должен быть в бою.
Меня там тоже не было, насупился Сычёв.
Отлично! Отлично, ефрейтор! Поздравляю с боевым крещением! Сколько убито комаров вашей могучей пятернёй?
Лукьянов жадно обсасывает самокрутку и добавляет:
Вояки, мать вашу
Ход у танка плавный, похожий на морскую качку, действует на экипаж успокаивающе.
Когда едешь, и мысли движутся вместе с тобой. А какие могут быть мысли у двадцатичетырёхлетнего парня? Вот кончится война, что их всех ждёт? Женщины, пьянки, гулянки? А дальше?.. Вообщем, есть о чём подумать.
Через час пути снова вынужденная остановка. Впереди дорога вся запружена лошадьми, людьми, подводами какая-то наступающая пехотная часть. Тридцатьчетвёрка грозно урчит, сигналит посторонись, дай дорогу! Но тщетно. В бесконечно растянувшемся потоке нет просвета, и никто не обращает внимания на подкативший танк. Бойцы на подводах, идущие пешком имеют одинаковые угрюмо сосредоточенные лица.
Агарков высунулся из люка, достал кисет.
Что стал, Кузьмич? свирепеет младший лейтенант. Вперёд! Потесни пехтуру. Дави, коль нас не признают.
Оставьте это, возражает Агарков, занимаясь самокруткой через чур сосредоточенно. Сосредоточенность это у него профессиональное, и вызвана тем, что взгляд его постоянно нацелен в смотровую щель. В остальном лицо добродушное, есть даже что-то детское в его выражении, несмотря на рыжие усы и вертикальные складки между бровями.
Окутавшись дымом, поднимает взгляд на командира, голос усталый, с трещинкой:
Власовцы это, чумные люди, серобушлатники
Лукьянов опять, внимательнее, посмотрел на запруженную дорогу, упёршись в чей-то недоброжелательный взгляд, отвернулся, как вздрогнул, в сторону. Через чур внимательно стал озирать окрестность.
Природа здесь была почти девственной заросшие травой холмы, лощины в кустарниках, густых, колючих. В этих кустах, вполне возможно, прячутся недобитые самураи и целятся сейчас в него из своих дурацких карабинов.
Снизу стал толкаться Сычёв. Лукьянов уступил ему люк.
Чего стоим? покрутил он головой.
Штрафники, кивнул младший лейтенант на дорогу. Конца и краю нет, запрудили, мать иху. А в остальном всё как всегда, как сказал один знакомый лётчик, покидая горящую машину без парашюта
Сычёв спрыгнул на землю, прошёлся, разминая кривые ноги. Он невысок, крепко сбит, широк в плечах. Лицо краснощёкое, тёмные, воспалённые бессонной ночью глаза смотрят на пехотинцев в упор, не мигая, словно они пустое место: