Что же во-вторых? Эй, Шаймоши, трогай!
Сани тронулись. Тощий конь Колдуна побрел рядом с санями. Следом за ним потянулась и кобыла с водителем в седле.
Что же во-вторых? Дани повторил свой вопрос. Белобородый русский начинал нравиться ему.
А, во-вторых, имя этого человека, он указал на пленника. Родион Табунщиков. Он же Красный профессор.
Ну и что?
А то! Он руководил школой диверсантов под Борисоглебском.
Он? Школой диверсантов? Ты его допрашивал? Пытал?
Не-е-ет. Дед Матюха только лечит не пытает. Дед Матюха всё местное население до последнего желтушного младенца знает, вплоть до каждого погоста кто и где похоронен знает
Довольно!!!
Не-е, погоди! А вот этого вот, Красного профессора, так же знает вся округа. Важный человек! Коммунист! Ты не смотри, что он у тебя под боком бесчувственный валяется. В былые времена он весьма и очень чувствительным являлся. Особенно к нуждам крестьянской бедноты.
Расклячивал? спросил Дани. Он решил для себя, что лучше уж слушать речи сумасшедшего «Микулаша», чем просто так, бессмысленно мерзнуть.
И расклячивал, и порол, и в холодную сажал. Такого человека нельзя оставить замерзать. До того как стать сильно учёным профессором, этот человек красными конниками командовал. Он важный красный кадр. Пусть господин комендант на него полюбуется. Пусть в волостной газете портрет Родиона Петровича с табличкой на шее напечатает для большей идеологической убедительности.
Погоняй, Шаймоши! приказал Дани.
Но отвязаться от деда Матюхи не удалось. Весь путь до Девицы тощий конь Колдуна трусил рядом с санями, а всадник затянул какую-то неслыханную ранее печальную песню. Позёмка подпевала ему натужным воем на высоких нотах. Копыта лошадей аккомпанировали в такт. Скоро Дани удалось справиться с раздражением, и он стал прислушиваться к словам песни:
Мы не пивом и не водкой в наш последний вечерок самогоном зальем глотку и погибнем под шумок! Не к лицу нам покаянье, не пугает нас огонь!.. Мы бессмертны! До свиданья, трупом пахнет самогон!..[7]
Дикий народ! обернувшись, проговорил Шаймоши. И песня его похожа на волчий вой.
Тише ты, улыбнулся Дани. Услышит твои слова, обидится. Сейчас мы в его власти. И так будет, пока не доберёмся до Семидесятского.
Но он же не понимает венгерского языка!
Тише, говорю! Только хмурая Мадонна русских ведает о том, что он понимает, а что нет.
Они же коммунисты, господин лейтенант! Какая там Мадонна!
Этого человека называют монахом и колдуном. Вряд ли он когда-либо был коммунистом.
Дьявол разберёт этих русских! фыркнул Шаймоши. Разве может монах быть одновременно и колдуном?
У русских может. По понятиям коммунистов монах и колдун не есть явления однозначно чуждые, усмехнулся Дани.
Дьявол этих русских разберёт! повторил Шаймоши.
Пурга и слепящие слёзы в глазах не помешали Дани заметить, как скривился, как поспешно перекрестился русский, с каким свирепым недовольством поглядел он на Шаймоши.
* * *От Девицы до села Семидесятского по прямой двадцать вёрст через поля. Открытое место. А пурга уже завертелась. Надо укрыть лошадей. Смотри: мерин едва жив. Да и ты тоже
Невидимка рассмеялся. Смех его очень походил на лай лисицы и совсем не понравился Октябрине.
Мы можем остановиться в Ключах ответил насмешнику тихий голос.
Ключи разрушены до тла. Три трубы осталось. Больше ничего.
Тут тоже ничего
Октябрина услышала звон сбруи. Видимо, один из двоих возница распрягал лошадь. Девушка прильнула лицом к дверной щели и сразу отпрянула. Она терла глаза и щеки, стараясь справиться с дыханием.
Господи! Тот самый мерин! прошептала она.
Что это за шваль тут Господа нашего поминает всуе? А?
Незнакомец обладает тонким слухом. За воем позёмки и звоном сбруи ухитрился расслышать её восклицание.
Эй, сволота! Открывай дверь пошире! Со мной раненый!
За этими словами последовал увесистый удар по полотну двери. Октябрина отскочила в сторону. Дверь распахнулась. Две облепленные снегом фигуры явились на пороге избы колхозного пастуха.
А у тебя тепленько! проговорил тот, что был выше ростом.
Октябрина потеряла дар речи. На плече высокого, сухощавого, украшенного белейшей бородой человека, посиневший то ли от холода, то ли от кровопотери висел человек с перевязанной левой ногой. Белобородый держал его легко, просто повесил на плечо головой вперёд. Едва оказавшись в тепле раненый поднял голову, чтобы поймать взгляд Октябрины. Его правильное лицо было обезображено нос раздулся в безобразную сливу, оба глаза заплыли синевой. Но он мог бы и не поднимать головы. Октябрина признала бы отца по очертаниям рук и плеч, по выбеленному бобрику на макушке, по подшитым собственными руками валенкам, наконец. Очень захотелось, язык чесался, справиться о Низовском, но Октябрина благоразумно промолчала.