Зачем привезла Анна в этот город Валентина - не для того ли, чтобы увести его далеко назад, в язычество, и подвести к тому пополуденному часу, - не ради ли нашего греха, похожего на бессмысленный вызов смерти и святотатство пред чистым заветом? Когда мы вновь подошли к реке, луговой берег там, на ее повороте, спадал в воду отвесным глиняным сбросом, совсем невысоким, и мы, помогая друг другу, легко спрыгнули с него и оказались по пояс в серебристо-жемчужной стремнине, закручивавшей на этом месте миниатюрные скоротечные воронки. Как-то непроизвольно, бездумно Валентин обнял за талию Анну, прижал к себе, а сам прислонился спиною к прохладной стенке берега. Его плечи были вровень с верхом глинистого обрывчика, заметно опустившееся солнце светило сзади. Он под водою стянул то почти невесомое, что было на ней, затем, целуя в пахнущий солнцем и водою висок Анны, заглянул ей в лицо и увидел, что она стоит закрыв глаза. Тогда он устремился к ней, чувствуя себя могучим, и она ответила таким же порывом, как бы взвилась в воде, широко раскрыла ноги, обвила ими его стан - и беспамятно поникла в его руках. В виду двух высоких храмов на холме, за рекою, нами было совершено на ярком свету дня то, что должно совершаться под покровом тьмы, в двойственном уединении и вдали от всякого стороннего свидетельства. Хранить целомудрие и скромность повелевал новый, человечный завет, именем его учредителя были воздвигнуты храмы на холмах. Его чистотой мы должны были быть спасены от собственной лютости. Но для нас, как и для других людей, сдерживающее предписание существовать чисто оказалось неприемлемым, и целомудренная любовь к другому, не к себе, осталась непостижимой. Более ветхий завет любви, который и надо было скрывать в ночной темноте, подчинил нас и заставил наши души трепетать от желания. Смерть была объявлена царственной особой над людьми, а любовь стала ее могучей подданной
- потому и сказано было, что крепка как смерть любовь, и она пламень весьма сильный. Нам ли, мелким невидимкам, выстоять было перед нею и не сгореть, выйти целыми из этого пламени? Сам жар солнца, весь долгий день обжигавший плечи и голову мою, показался мне прохладой, когда в течение минуты огонь взвился, взялась пламенем внутренность моя, - и я хотел, но не мог ни придержать нас обоих от падения в бездну, ни проявить простой человечности при виде того, как нежная любимая женщина, яростно царапаясь и кусаясь, превращается в неистового зверя. Меня давно уже нет на земле, моей любимой тоже - мы сгорели на лету, как те пригоршни метеоритов в московском небе - и скоро встретимся, наверное, в каком-нибудь другом небе. Но как же не приходило мне в голову тогда, когда мы с Анной еще могли быть вместе, что, царапаясь ли и кусаясь, рыча, стеная, плача, мотая ли головою из стороны в сторону, словно казнимые на кресте, мы не зверели все же, а, наоборот, - возвращались к изначальному, далекому от грубой зверовидности невидимому состоянию чистых монад. Когда-то мы были невидимками - и снова становились ими. Слепящие мгновения оргазма - эти жалкие несколько секунд возвращали нас к тому времени, когда мы еще были бессмертными, как Адам и Ева в раю. Но почему этого не понимали все наши распрекрасные адамы, все до одного, как смели в душе считать нас, ими же распаленных ев, - или даже вслух называть - сучками?.. За что? За то, наверное, что мы чувствовали больше, сильнее их и могли несравнимо богаче ощутить на небольшом отрезке земного пути, который проходили вместе, все запахи, цвета, чарующие звуки и глубинные, подземные шевеления родниковых вод.