Широкие окна комнаты, где мы укрывались, выходили на открытую терраску, стекла были прозрачны, подоконники чисты, без наледи, потому что крыша навеса защищала их от падавшего снега. В доме оказалось достаточно тепла даже после долгой ночи - вечером жарко протапливалась превосходными березовыми дровами высокая, выложенная синим гжельским кафелем печь. И за окном на дворе было тоже не морозно, стояла так называемая сиротская зима, не лютая, но жалостливая к плохо одетым сироткам. Окна не затягивало серебряной гравировкой инея, на них не было никаких занавесок, они выходили в сад - и мы с Аней, прочь отбросив одеяла, как бы оказывались посреди бескрайнего снежного пространства, под огромным серым небом, осыпаемые мириадами белых хлопьев, плавно опускавшихся сверху. Но на раскаленных телах наших не таяли снежинки - посреди широкой русской зимы мы были накрыты бережным, надежным куполом тепла. Несомненно, это происходило в первую нашу совместную зиму, именно тогда я словно со стороны увидел картину, обрамленную оконным проемом небольшой комнаты с печным отоплением, на фоне искривленных черных яблоневых ветвей, обсыпанных белым снегом. Когда-то русский интеллигент, сидя в такой же вот комнате у теплой печки, безысходно думал о смысле жизни. Я нашел этот смысл, который был в том, чтобы мне снова и снова любовно сочетаться с Анной. Но в тот самый миг, когда покажется, что полное воссоединение произошло и ты воспринял девятый вал страсти не телом, но духом и блаженство физическое перешло в радость духовную, - с жалким писком и мычаньем комочек этой души вылетает из твоих чресел и через твои искаженные уста, а ты проваливаешься в глубокую яму блаженного беспамятства.
- Именно в то утро и состоялся этот наш разговор.
- Ты о каком разговоре, Аня?
- Да про твое противное андрогинное единство.
- Ну, во-первых, это вовсе не мое, а Платоново. А потом, отчего же оно "противное"?
- Ужасное. Отвратительное...
- Но все же объясни, чем тебя не устраивает Платонов андрогин? Ведь в тот раз, когда я о нем тебе рассказывал, он же тебе понравился.
- Ничего подобного.
- Но ты весело смеялась, Аня!
- Вовсе не весело, а с омерзением.
- Вот те на. Отчего же омерзение?
- А оттого, что ничего противнее нельзя представить, чем этот андрогин.
- Ну почему? Почему, Аня?
- Он ведь, ты говорил, - круглый, как апельсин.
- Допустим. И что?
- Мясной апельсин, представляешь? Эдакий круглый, как жаба, мясной апельсин. Кошмар какой-то.
- ...?
- И на этом жирном шарике четыре ручки и четыре ножки. Так?
- У Платона примерно так.
- И чтобы передвигаться, этот твой... андрогин должен был совершать кувырки, как клоун, катиться по земле, словно колобок, то есть беспрерывно менять ноги-руки... Так?
- Предполагался и такой вариант.
- Разве это не смешно?
- Пожалуй...
- Вот я потому и хохотала.
- Но это все? Для того, чтобы испытать отвращение к бедному Платонову андрогину?
- Нет, не все. Осталось самое главное. Что же выходит, Валентин: оно было бесполым, всякие первичные и вторичные половые признаки отсутствовали у него?
- Что ты такое несешь, Аня! Андрогин был двуполым, и все, что полагалось, у него было. Как женское, так и мужское.
- А как же оно наслаждалось, имея все эти штучки на одном и том же теле?
- Может быть, андрогин вовсе и не наслаждался. В том значении, какое придаем этому мы... Но в качестве супругов-андрогинов, Аня, они пребывали в этом состоянии постоянно.
- То есть как! Что значит "постоянно"? Все время, что ли?
- Выходит, так...
- Вот это класс, Валентин! Но каким образом?
- Вот видишь, и тебе стало интересно. Они, значит, пребывали в таком блаженстве постоянно. И впоследствии, когда андрогинное существо было разрублено пополам, на мужчину и женщину, каждая половинка стала искать по свету своего напарника.
- И ты считаешь, что мы с тобою?..
- Да, Анюта... Убежден.
- До сих пор?
- Да.