Не знаю, чем только ты живешь. Если увидит тебя кто-нибудь из Сквиры, проклянет он мою головушку. "Хороша, скажет, свекровь, болячка ей в печенку! Здорово же, скажет, кормит она свою невестку, петлю ей на шею, такой свекрови!" Горе мое горькое! Ну, съешь что-нибудь, Рохеле, хоть для виду.
- Ах, оставьте меня, ради бога, свекровь! Я сыта по горло, дай бог всю жизнь не хуже!
- Ну, сделай это для меня, доченька! Можно же сделать иногда одолжение и свекрови. Вообрази, что я - твоя родная мать. Возьми хоть крошку, не огорчай меня понапрасну.
И Рохеле берет еще крошку, давится еще одним куском. И томительно тягостна ей эта жизнь, хоть она прекрасно знает, что все ее любят, бесконечно ей преданы. Попроси она птичьего молока, ей бы и то добыли: "Раз Рохеле хочет, надо достать. Какой тут может быть разговор!"
Но человек-не вол и не гусь, чтобы находить удовлетворение лишь в том, что его хорошо кормят. Мало радости человеку оттого, что за ним ходят по пятам, не спускают с него глаз, сдувают пыль с того места, где ступала его нога, следят за каждым куском, который он отправляет в рот, вечно стоят за его спиной, склоняются к его изголовью, когда он спит. Короче говоря, человеку мало радости от того, что вся его жизнь, без остатка, отдана в чужие руки.
Именно в таком печальном положении застала Poхеле история, которую мы здесь рассказываем, и ей некому было даже пожаловаться на свою судьбу. Родители считали ее счастливейшей женщиной. Их письма дышали довольством и восторгом, были полны благодарности всевышнему, ниспославшему их дочери такое cчaстье. Ее же письма тоже пестрели такими словечками, как: "радость и благодать", "счастье и удача", "слава богу", "дай бог и дальше не хуже"; заканчивались же они неизменно словами: "в радости и благоденствии... с весельем в сердцах - аминь".
Но в глубинe души Рохеле таила обиду на Мойше-Мендла за то, что он держится в стороне от нее, смотрит на нее как будто сверху вниз, как подобает добропорядочному еврейскому супругу: не может же он держать себя с женой нa равной ноге, это было бы дико, противоестественно. Нельзя сказать, чтобы Мойше-Мендл не любил своей жены. Наоборот, он был ей очень предан, любил искренне и наивно. Когда однажды Рохеле заболела и слегла на несколько дней, Мойше-Мендл ни на шаг не отходил от нее, охал, вздыхал, изводил себя.
- Жалко мне ее! - говорил он матери со слезами на глазах. - Надо позвaть доктора или фельдшера. Больно смотреть, как она, бедненькая, мучается, вся горит. Жалко мне ее!
На третий день болезни, когда Рохеле стало легче, Мойше-Мендл, не отходивший от жены ни на минуту, присел к ее изголовью; казалось, самое подходящее время, чтобы побеседовать по душам с милой, красивой Рохеле. Надо сказать правду: обоим этого очень хотелось. Мойше-Мендл придвинулся к жене так близко, что ее прекрасная головка, лишь наполовину прикрытая белой косынкой, очутилась у него в руках... Рохеле устремила на мужа большие синие глаза и ждала, не заговорит ли он. Мойше-Мендл потупился. Когда она отвела глаза, он стал смотреть на нее; однако как только Рохеле снова взглянула на него, он повернулся лицом к окну. И долго молодые супруги украдкой обменивались беглыми взглядами, не произнося ни слова, За весь год, протекший со дня их свадьбы, им впервые представился случай поговорить наедине. Но никто из них не решался заговорить, не зная, с чего начать. Рохеле как женщина вправе была ожидать, что муж заговорит первый, а Мойше-Мендл как добропорядочный супруг ждал, что начнет жена, И так они оба долго молчали, лишь перебрасываясь взглядами.