Ондатра, подсказал отец за моей спиной.
Плавное движение воды за бортом производило впечатление, которое легко могло ввести в обман неопытного человека. В ленном спокойствии чудилось что-то очень грозное, наводящее на размышления. Легко можно было допустить, что на некоторой глубине сплелись чьи-то цепкие щупальца и терпеливо выжидали, пока найдётся такой безумный смельчак, который бросится в пучину, и которого они мигом потянут вниз, на самое дно. С большим волнением вглядываясь в толщу воды, чувствовал, что эта спокойная стихия таит в себе гораздо больше опасностей, чем двадцать самых бурных горных потоков, на которых, кстати, до сих пор ни разу не был. В тот миг мною владело чувство точно не через борт лодки, а с края бездонной пропасти заглядывал я в неё.
В воде скользили облака и исчезали. Но прежде, чем окончательно исчезнуть, превращались в мечты, сулили дальние дороги, океанские волны, крики розовых птиц над серебряным озером, топот антилопьих стад, спешащих к водопою, и пристальный взгляд затаившегося в траве хищного зверя.
У камышовой кромки плёса хрипло квакнула старая лягушка. Ей откликнулись также утробно и тяжело ещё две-три с разных сторон. В их мутных стонах слышались призыв и вопрос. Сейчас же им ответили десятки квакуш, среди них были уже и молодые звонкие голоса. И затем округа разом охнула, завыла, застонала, зазвенела, захрипела и захрякала. Жирный, азартный лягушачий хор покрыл голоса птиц и шелест камышей Лягушачий плёс.
Лодка медленно плыла, оставляя след. Вода от неё шевелилась, расходилась далеко мелкой волной. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зелёные листья кувшинок. Отец иногда брал шест и загребал им, как веслом, потом снова клал его в лодку и выбирал сети. А я, свесившись через борт, стремился взором в волшебный полумрак подводных зарослей. Причудливо фантастические, они были неподвижны, словно облака зелёного клубящегося дыма застыли в глубине.
Вода живёт напряжённой жизнью. Снуют водомерки, ошалело скачут водяные жучки. Между стеблями растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой чешуёй, в закатных лучах солнца, проплыл косяк жёлтых карасей. Бегая вороватыми глазами и пружинно взмахивая хвостом, мелькнул головастик. Мечутся мальки.
С резким присвистом крыльев над плёсом летит стремительная чайка. Она едва не касается белой грудью воды, чётко отражается в ней, и чудится, будто летят две птицы. Схватив неосторожную рыбёшку, одна чайка резко взмывает вверх, а вторая, кажется, падает на дно.
Вдыхая от мокрых сетей острый запах рыбы и тины, мы плывём вдоль камышей. На коричневые бархатные махры его ложилась вечерняя роса, и они от этого потемнели. Стало прохладней.
Какой воздух, а, восхитился отец и спросил. Сравнишь его с городским?
И сам ответил:
В городе пыль и духота
Отец, довольный уловом, разговорился.
Пап, а на охоту меня возьмёшь? подсуетился я.
А как же! Осенью на уток, зимой на волков.
На волков? удивился я и не поверил. На волков разве с ружьём ходят? На них винтовку надо или автомат.
А голыми руками ещё не пробовал?
Ты что ль ловил?
Видел как. Маленький я был, а как сейчас помню. Повадился к нам на хутор волк ходить. Нынче у одних зарежет овцу, через пару дней у других. Прямо как на мирских харчах держать его подрядились. И видели мужики здоровый такой, матёрый. Да-а, ходит и ходит, как зять к богатой тёще на блины. Пробовали подкараулить чёрта с два!
Вы бы собаками, подсказал я.
Прыткий какой! Собаки брешут, когда не надо, а когда нужно их нет. Да и не боялся он собак, а ежели какая дура попадётся только и житья ей. Да-а. Стали мужики почаще выбегать на улицу, поглядывать за ним. А он как заберётся на крышу саманной стайки, пророет дыру и оттуда, сверху шасть, прямо на овцу. Та «мя-мя!», и дух из неё вон. Рванёт ей глотку, выпьет тёплую кровь, и был таков.
Страшно, ей-бо, пожаловался я.
Плыли обратно узким проходом, густой и тёмный камыш подступал вплотную.
Дальше страшней пойдёт, отец не спеша подгонял лодку шестом, и так же нетороплив был его рассказ. Как-то одна ночь морозна была ажна стены трещали. Пошли мы с братом Фёдором а он мне по возрасту в отцы годился поглядеть, не объягнилась ли какая овца. Так, мол, и застынет ягнёнок. На овец взглянули нет, всё чин-чинарём. И только собрались уходить, вдруг окно на зады оно из хлева выходило, навоз в него выбрасывали застило. Застило и опять посветлело. Да так раза три подряд. Что за чёрт? Фёдор тихонько меня за рукав сам, чую я, дрожит отвёл в угол и шепчет: «Волк». Тут и у меня затряслись поджилки. Ежели не брат, так заорал бы. Да-а. Притаился, стою в углу, дрожу. Вдруг опять застило окно, и так здорово, что даже овцы шарахнулись, чуть меня с ног не сшибли. Глянул волосы на голове зашевелились. Вытащил волк кусок моха, что щель у окна закрывал, сунул туда хвост и хлещет по стеклу, и вот хлещет. Подловчился тут Фёдор, тихонько вдоль стенки пробрался и хвать волка обеими руками за хвост. Схватил да как закричит: «Егорка, мужиков зови!». Прибежали мужики. Фёдор навстречу идёт в руках волчья шуба. А от окошка по огороду следы. «Голышом-то по морозу далеко не уйдёт», судачат мужики и вдогон. И что же? У самого забора лежит он врастяжку, в чём мать родила. Стало быть, без шкуры околел на морозе.