На промысла Азнефти я поехал рано утром, прямо с вокзала, вместе с товарищем Румянцевым, помощником заведующего промыслами. Он один из тех рабочих, которые воспитывались подпольем, затем на фронтах, в битвах с белыми, работали в тылу врагов и побывали в «гуманных» руках защитников «культуры и свободы». Эти гуманные руки, обвязав череп товарища Румянцева пеньковой верёвкой, закручивали её клячом так, что лопнул черепной шов. Сколько слышал я таких рассказов о пытках! Сотни
Едем не быстро. Товарищ Румянцев эпически спокойным тоном повествует о прошлом.
В Ельце Мамонтов приказал собрать наиболее красивых девиц города; сначала их изнасиловали офицера, потом отдали казакам, а казаки, использовав девиц, привязали их за косы к хвостам коней и, стащив в реку Сосну, утопили.
В Кизляре белые, выкинув из окон второго этажа тяжело раненных красноармейцев, заставили легко раненных, раздев их догола, отвозить убитых товарищей за город, в овраг. А была зима. Оставшихся в живых перебили.
Рассказы звучат так просто и спокойно, точно всё это было не десять лет тому назад, а сто. Слушая, я вспоминаю рассказ другого товарища, очень мудрый рассказ:
К белым я попадал трижды. Май-Маевский распорядился повесить меня, не вышло, убежал я, хотя был здорово избит. У генерала Покровского тоже побывал, вот это зверь! Тут меня так избили, что сочли мёртвым, так и спасся. Под Самарой провалился, тоже здорово попало, тогда я ушёл к своим с конвоем, славные ребята! Четверо.
Вздохнув, он сказал:
Зверьё люди! Конечно, если и наши ребята развернутся, так уж держись за свою шкуру крепче! Но мы всё-таки люди классовой ненависти, а личная у нас
Он подумал и нашёл слово:
Не живуча. Потому нам не за что мстить, ну, а мы у них «горшки перебили», как сказал Ильич, так они за это мстят, за горшки. Нам вот случается работать под началом бывших врагов, а ничего!
Он снова помолчал и, улыбаясь, толкнул меня локтем.
Вы, товарищ, хотя и не рабочий, а правильно понимаете, что такое труд, это к чести вашей. Замечательно объединяет людей работа, честных, конечно, верующих в наше дело и в победу. Я говорю про работу на будущее, на наше государство. Она захватывает и большую силу придаёт. Главное объединяет изнутри, вот что
Он вдруг оживился и очень связно, с хорошей усмешкой, рассказал:
Я работаю с личным врагом, он меня в девятнадцатом году ручкой револьвера по голове колотил, на его глазах с меня шомполами кожу драли. А теперь он моё начальство, работаем мы с ним, как два коня в одной упряжи, и друзья! Даже не верится, что врагами были, да и вспоминать об этом неловко. Мне за него тяжело, а ему передо мной. Ну, всё же, иной раз, вспоминаем, для молодёжи поучительно. Крепко он приснастился к нам. Умник, образованный, а главное, энергии у него, чёрта, на хороший десяток людей. А тоже и рублен, и строган, и пулей сверлен. Замечательный парень.
Выслушав этот необыкновенный рассказ, я подумал: «Вот прекрасная тема для молодых писателей: труд «на будущее», уничтожающий личную ненависть коренных врагов, труд, который объединяет их в процессе создания новой культуры».
Едем уже по территории промыслов. Я оглядываюсь и, разумеется, ничего не узнаю, сильно разрослись промысла, изумительно широко! Но ещё более изумляет тишина вокруг. Там, где я ожидал снова увидеть сотни выпачканных нефтью, ненормально возбуждённых людей, люди встречаются редко, и это, чаще всего, строительные рабочие каменщики, плотники, слесаря. Там и тут они возводят здания, похожие на бастионы крепостей, ставят железные колонны, строят леса, месят цемент. По необозримой площади промыслов ползают, позвякивая сцеплениями, железные тяжи; вышек стало значительно меньше, но повсюду качаются неуклюжие «богомолки», почти бесшумно высасывая нефть из глубин земли. В деревянном сарайчике кружится на плоскости групповой привод, протягивая во все стороны, точно паук, длинные, железные лапы. У двери сарая лежит на скамье и дремлет смазчик, старенький тюрк в синей куртке и таких же шароварах. Рабочих, облитых чёрным жиром, не видно нигде. И нет нигде жилищ доисторического вида этих приземистых, грязных казарм, с выбитыми стёклами в окнах, нет полуголых детей, сердитых женщин, не слышно истерических криков и воя начальства, только лязгает, поскрипывает железо тяжей и кланяются земле «богомолки». Эта работа без людей сразу создает настроение уверенности, что в близком будущем люди научатся рационализировать свой труд во всех областях.