На перекрестке, возле знакомого с детских лет гастронома, Людмила остановилась и, после короткого раздумья, подошла к телефонному автомату, который был сейчас в тени от зелёного облака липы и выглядел очень уютно. Набирая номер Бориса Борисовича, она неожиданно разволновалась, боясь, что его нет дома, что трубку возьмет его жена, и тогда придется говорить что-нибудь совершенно нелепое, лгать, ища выход, объяснять, что случайно не туда попала. Но трубку, к счастью, поднял Борис, она поняла это по его дыханию.
Алло! Я слушаю вас, говорите, пожалуйста.
Боря! не проговорила, а прошептала она.
В трубке всё стихло.
Боря, ты слышишь меня?
Это ты, Людмила? спросил Борис.
Да.
Здравствуй, милая! Здравствуй, дорогая! Я так по тебе соскучился. Когда ты приехала, на сколько?
Вчера.
Нам надо сейчас же встретиться. Так хочется поговорить с тобой. Ты не представляешь. Весь год я прожил тут без тебя, как в клетке, как в неволе.
А почему так редко писал?
Не люблю писать писем, не умею. Ведь в письмах и десятой доли не передашь от того, что чувствуешь.
Я тебе не верю.
Это правда. Без тебя я остро чувствую свое душевное одиночество, стал оправдываться Борис Борисович. Мыслями своими, самыми сокровенными, поделиться не с кем. Это хуже всего.
Я понимаю. Но
Тогда я заеду за тобой через полчаса. Идет?
Да.
Ну, пока!
***
Через сорок минут синий «москвич» Бориса Борисовича стоял внутри двора на Таллиннской. Около него неспешно выхаживал, разминая ноги, высокий мужчина в сером костюме. Это был Борис Борисович Волнухин, человек с густыми усами и каким-то особым, неизменно свежим лицом. По правде сказать, его внушительные усы выглядели сейчас излишне тяжеловесно, но дурного впечатления не производили, так как были тщательно прибраны, промыты и уложены. Это лицо украшали очки в безукоризненно темной оправе. Он был коротко пострижен, надушен и держал в руке свежую газету, на ходу проглядывая какую-то статейку в ней.
Через какое-то время к нему во двор спустилась Людмила в потертой джинсовой юбке и желтой кофточке с перламутровыми пуговицами. Он наклонился к дверце машины и достал из салона букет цветов. Людмила, искренне радуясь, приняла красные гвоздики, поднесла их к лицу, вдохнула, закрыла глаза, и сделала вид, будто у неё кругом пошла голова. Потом поцеловала Бориса в гладко выбритую щеку и деловито села в машину. Машина завелась, плавно сдвинулась с места и покатилась по двору, описывая эллипс возле детской песочницы. Немного позднее нырнула под арку и скрылась из вида.
Вскоре Борис и Людмила уже были в Озерках на даче у давнего друга Бориса Борисовича, военного моряка-подводника Михаила Крашенинникова, который серьёзно увлекался живописью. Это было видно по картинам, которые украшали стены дачи, по запущенному, но удивительно красивому саду, где вперемешку росли яблони и ели, клены и груши, по тому особенному запаху, который издают только что написанные маслом этюды и натюрморты.
Людмила принялась готовить ужин, а Борис Борисович стоял у неё за спиной и шутил, рассказывал занимательные истории из городской жизни. Иногда он обнимал ее за талию и пробовал поцеловать в шею. Она нехотя останавливала его. Ещё не выпив ни грамма спиртного, он уже чувствовал себя хмельным и счастливым, помолодевшим на несколько лет. Потом вдруг посерьёзнел, сел на стул в углу и долго молчал, следя за ловкими руками Людмилы и одновременно думая о чем-то своем. Наконец решился, кашлянул и сказал:
А знаешь, Люда, я этой зимой несколько ночей не мог глаза сомкнуть.
Почему? шутливо переспросила она.
Вот сейчас, если ты не против, принесу листок бумаги и объясню всё. Это очень интересная теория, знаешь ли. Очень.
Философское что-нибудь? спросила Людмила без особой заинтересованности.
Да, чисто теоретическое. Я бы сказал, абстрактное даже.
Он долго искал листок бумаги и ручку в соседней комнате. Наконец нашел всё, что нужно, и подсел к столу рядом с Людмилой.
Я когда начинаю об этом с женой разговаривать она меня не понимает, друзья тоже. Вся надежда на тебя, ты всегда была умницей. Вот посмотри.
Он положил перед собой листок бумаги и приготовился что-то нарисовать на нем.
Ты знаешь, что древние философы бесконечность когда-то изображали восьмеркой, лежащей на боку?