Какое-то наваждение, сказал он. Не понимаю, отчего?
Мне кажется, больше нельзя медлить. Я сейчас чувствую, как может быть близка смерть. Пора делать всё то, чего мы боялись.
Мне захотелось позвонить бабушке, маме, рассказать им о той боли, которую мы причиняли друг другу столько времени. Где они? Что с ними? О чём они хотели сказать мне, когда звонили днём?
Утром, отведав ещё парёной тыквы, мы говорили о естестве.
Естество то же, что и природа по определению Ожегова. Мы хотим жить естественно, по природе. Человеку ведь так мало, на самом деле, нужно. И всё, что нужно, уже даёт природа. Я не знаю, как мне объяснить им это. То, что навязывается в городах совсем не нужно человеку. Он просто привыкает испытывать навязанную, извращённую потребность в покупках, в вещах, торговых центрах. В новых формах одного и того же. Кто-то радуется куску испечённого своими руками хлеба, а кто-то пятому БМВ. Радость-то одна. И не надо изощряться, меняя машины каждый месяц.
Под «ними» Оксана имела ввиду чиновников.
Ещё кое-что произошло, сказала она, пряча полуулыбку в спускавшуюся с плеча косу, но за столом, наверное, не буду об этом говорить.
Мы и не особенно интересовались. Наблюдали за девочкой, которую привели соседи Милой, стоявшей в уголке. Она молчала и не двигалась. Ясна, младшая Эдуарда и Оксаны, всё время плакала, но не на этот раз. Она смотрела на Милу с жалостью. Ясна протягивала руки к Миле, но та хныкала, била её по ладоням. К Миле подошла Даша, средняя дочь, и протянула конфету. Тимур, старший, принёс печенье. Они улыбались, и Ясна разрешила им прикасаться к себе. Миле 4, а мне 20, но я всё ещё веду себя, как она.
Он предложил мне сходить за глиной в овраг. Мёрзлая глина, как халва, отрывалась кусками и рассыпалась под напором лопаты.
Как твои руки?
Замёрзли.
Он поднял куртку и тёплую рубашку, и я увидела его бледный плоский живот. Он одним движением снял с меня перчатки и потянул мои руки под рубашку, в тепло.
Но Тебе не холодно?
Нет, мне жарко. Только руки мёрзнут.
На моих руках были его, ледяные, которые даже от жара тела нисколько не согревались.
Мы возвращались домой по обледеневшей дороге, минуя Егора и Тимофея. Мальчики пускали тарелку из отбитого временем и этой дорогой пластика. Егор упал и ударился коленом о промёрзшую землю, лицо было скривлено от боли и обиды. Тимофей говорил с ним полуласково-полусурово. По их взглядам мы поняли, что лучше нам идти, куда шли, не задерживаясь.
Эдуард, рубивший дрова, за разговором об истории этих мест, мимоходом обронил слова о том, что Тимофей и Егор нашли утром труп мужчины.
Егор-следователь (как его стала называть Оксана) позже рассказал нам, что мужчину в летней одежде сбросили в овраг.
«Они его сначала убили, а потом привезли сюда. Шины зимние», уверенно вещал Егор.
Не успел зимний день начаться, как уже привычно близился к завершению. Мы собрались в соломенном доме со всеми детьми, чужими и своими, с Оксаной и Эдуардом. У нас была гитара, две губных гармошки, свистулька, флейта, две балалайки. Мы умели играть на музыкальных инструментах, а Эдуард, помимо них, на печке.
Он стучал по ней, по разным её частям, и у каждой был особенный звук. А ещё мы использовали голоса, они причудливо сплетались, порождая мелодии, которых мы не ждали от них. Прислушивались к ним, как к шуму леса.
Дети подыгрывали неумело, неуклюже, но ничто не разрушало мелодии.
Мы сели смотреть Миядзаки. Дети, привыкшие к советским мультикам, сначала были недовольны. Потом наступила тишина, а позже первые всхлипывания. Дети боялись монстров. Даша хныкала и спрашивала маму, что это такое. Егор честно признался, хоть и не хныкал: «Мне страшно». Тимофей внимательно смотрел на экран, изредка прежним взглядом окидывая Егора. Я вспомнила, что дети очень редко бывают в городе. Сельская школа, находящаяся в нескольких километрах от поселения, далека от городской жизни.
Энергии от солнечной батареи хватило ненадолго. Дети так и не узнали, что монстры в фильме Миядзаки были не такими уж и плохими существами, в отличие от полулюдей, служивших Ю-бабе.
В городе и здесь две разных жизни. У меня в городе дочь взрослая. Там по-другому всё, рассказывал Эдуард, сидя с нами за столом.
Намазала печенье маслом и подала ему. Точно такое, как в детстве. Выпускают ещё. Он улыбался застенчиво, и я за эту улыбку вновь и вновь намазывала печенье. Гораздо приятнее, чем есть самой, даже если его осталось немного. Оксана и дети улеглись спать, а Эдуард не спешил к ним, щурясь от тёплого света керосиновой лампы. Он хотел, чтобы Оксана иногда играла вместе с ним может быть, на печке, а, может, на чём-то другом, на толику вырываясь из беспрерывного течения жизни.