Я смотрел на них, людей XXIII века, с не меньшим изумлением, чем они смотрели на меня. За три столетия человеческий облик не так уж сильно, но все же изменился. В них, в этих людях, в их лицах и в их позах чувствовалась сдержанная сила и нечто прекрасно гармоничное, напоминавшее о живописи Леонардо.Успокоенность и статичность? Нет. Именно сдержанность, чувство собственного достоинства и нечто другое, новое, незнакомое и трудно определимое, особенно сильно проступающее в выражении глаз, внимательно смотревших на меня, - глаз, чей опыт был на триста лет богаче моего.Говорили они кратко, математически логично и ясно, словно анализируя вслух задачу.- Ваша восприимчивость после отчуждения? - спросил меня один из них.- Какого отчуждения? - не понял я.Он усмехнулся.- Отчуждения временной смерти.- Воспринимаю все так же свежо и остро, как вчера.- Какое "вчера"? - переспросил он. - "Вчера", то есть накануне сегодня или триста лет назад? Для вас ведь это тоже "вчера".- Для меня, но не для вас.- Да, меня тогда не было, - сказал он спокойно.- Но зато вы знаете все, что произошло за эти триста лет, а я не знаю.- Не спешите. Узнаете и вы.- Когда?- Когда окрепнет ваш организм.
3
Я вспоминал. Уж не собирался ли я восстановить свое утраченное прошлое мгновение за мгновением? Нет, в этом пока не было никакой надобности. Ученые проверяли силу моей памяти, да и, кроме того, им хотелось узнать кое-что о далеком прошлом от очевидца, а не слушать длинную исповедь.И вот я вспоминал то, что было триста лет тому назад, словно все это случилось только вчера.Голоса моих современников приблизились ко мне, сквозь время пробился и голос женщины, которая впоследствии стала моей женой. В сущности, память и есть самое удивительное чудо. Она соединяет "здесь" и "теперь" с "тем" и "тогда", то есть с тем, чего уже нет.
* * *
- Павел, - говорит Оля, - ты с ума сошел! Зачем ты привел меня сюда, в этот сквер? Мы разбудим старушек пенсионерок, которые дремлют на солнышке.- Здесь хорошо, - говорю я и показываю ей на молодые деревья, окутанные весенней зеленой дымкой, на многоэтажный дом с окнами, синими, как речная студеная струя, на девочку, прыгающую по тропинке.- Павел!Когда она произносит мое имя, мне кажется, что я слышу его впервые.- Павел!Она произносит его не так, как другие. Звук, слово становится легким и глубоким, как эхо в лесу, как вздох. Это отражение моего "я" в ее сознании и голосе.- Павел! Посмотри вон туда.Я смотрю, куда она указывает. Там на скамейке сидит пара: старик и старуха. И оба дремлют.- Муж и жена. Сразу видно. Прожили вместе долгую счастливую жизнь.- Разбуди их. И спроси: были ли они счастливы?- Были, - говорит Ольга. - Но завидовать им не стоит.- А я все-таки завидую этому старцу. Он всегда вместе со своей спутницей. Всегда рядом, не то что мы.- Ты думаешь, что и мы когда-нибудь будем вот так дремать на солнышке?Мы сидим на скамейке в сквере. Вокруг нас прозрачный, весенний, звенящий мир. Над крышей многоэтажного дома плывет облако. Оно плывет медленно-медленно. Мы оба сидим и прислушиваемся к тому, что не вне, а внутри нас. И мне кажется, что мгновение остановилось, чтобы продлить радость нашей встречи.Вместе с мгновением остановилось все. Весь мир ждет, терпеливо ждет в наступившей тишине, чтобы не помешать нам. Не слышно ни трамваев, ни троллейбусов. Даже быстрая ласточка как бы остановилась в полете. Она летит и не летит. И девочка, казалось, застыла, сделав прыжок.- Завтра я уезжаю, - говорит Оля.- Куда?- В Москву. К тете.- Надолго?- На три недели."Господи, на целых три недели", - думаю я.Мне не приходит в голову, что наступит такой день, когда мы расстанемся с Олей не на три недели, а на триста лет.Я жил тогда на набережной Мойки, самой тихой улице Ленинграда.