Почувствовал сытость после второй попрыгушки и вместе с ней жажду так бывает всегда. А девочка сама сообразила принесла в завернутом кульком листе лопуха несколько глотков речной воды. Вкус ее я уже знал.
После еды боли вернулись руки ломило, крючило ноги, спина полыхала паяльной лампой. Я весь дрожал, не хватало дыхания. Тем не менее, приложив ладонь к груди и кивнув головой, выразил свою благодарность кормилице.
Она скромно потупила глаза.
Будем дружить? сказал я. Мне нужен друг.
Она кивнула, и я с того дня больше не думал о свиньях.
А в первый много часов подряд боролся не только с болью, но и усталостью уверенный в том, что, как только усну, кто-нибудь из свиноводов перережет мне горло и скормит, кому обещал. Впрочем, из наблюдений вскорости заключил люди землянок не более опасны, чем их ленивые собаки. Другое дело, что не очень-то гостеприимны но, может быть, они за человека меня не считают? Водяным прозвали.
День закончился, ночь миновала, а я все еще был жив. Даже поспал, а меня не убили. По причине, которой не мог понять, все обитатели поселка меня просто не замечали лежит и лежит; сдохнет свиньям корм. Кроме Жанки, конечно. Однажды она принесла в горшочке горячего молока с медом. А потом кем-то выброшенный плащ, пропахший собачьей мочой. Жизнь налаживалась.
Девочка частенько сиживала подле меня с рукодельем сети вязала сученой из пеньки ниткой. У нее был клубок, челнок и какое-то приспособление, на которое наматывалась готовая сетка. За несколько минут, освоив нехитрое ремесло, я стал ей полезен.
Однажды грубый мужик увидел челнок в моих руках и сделал рабом. Перенес меня под громадный тополь, который спасал от дождя и жары, загрузил работой, приносил еду. В первый раз кусок вяленого мяса, твердого, как деревяшка, и такого соленого, что щипало язык. Хозяин (так теперь буду звать его) вытер еду рукавом прежде, чем предложить. Я грыз ее целый день. Дали штаны и рубаху до пят отнюдь не застиранные: к запаху привыкнуть не смог.
На мое рукоделье смотреть приходили. А потом снова забыли.
Тревога, страдание и стыд, одолевавшие меня с первого дня мучительного состояния, понемногу рассеялись остались немощь и боль. И тайная радость, что я жив, несмотря на все мерзости, пережитые за последние дни. Была и досада ведь сам себя вырвал из цивильной жизни, расстался со всеми, кого любил, стал немощным (а может, калекой?) и потерял свободу. Но вместе с ней горел маленький и слабый фитилек, пламя которого согревало. Я верил: Бог меня хранит, Судьба благоволит, удача не оставит здоровье поправится, и дела пойдут в гору.
С Жанкою мы дружили: она единственная знала мою тайну я только с ней разговаривал. Почему молчал? Мне было то ли стыдно, то ли страшно, то ли. Ну, не хотел я с ними общаться.
Ты знаешь какие-нибудь песни, малышка?
Девочка подняла на меня глаза. Да, ей хотелось петь! Шум водопада, листвы в кроне тополя, птичий щебет все это сливалось в красивую мелодию, и девочка принялась напевать медленную песенку, хлопая в ладоши после каждой строки.
Это была монотонная грустная песня, и слова непонятны. А может, и не было слов одни какие-то восклицания. Но ее чистый голосок в унисон окружающим звукам глубоко тронул душу.
Подожди-ка! неожиданно воскликнула Жанка. А ты ведь еще так и не сказал, как тебя зовут! У всех есть имена, кроме рабов.
А я не видел в селении рабов.
Она колокольчиком рассмеялась.
Они быстро становятся членами семьи, в которой работают мужчины мужьями, женщины женами. А настоящие рабы есть только в городе.
Далеко до него?
Скоро узнаешь тебя повезут на невольничий рынок. Там кто-нибудь купит.
Кому нужен калека?
Девочка вздохнула и пожала плечами.
Сетей сколько навязал!
Не хочу быть рабом, хочу стать вашим правителем я много знаю и у меня имя есть. По вашим законам не могу быть невольником меня зовут Анатолий.
Жанка снова запела, и новая песенка звучала воинственно.
Звучит неплохо. Это чей язык? Кто тебя научил?
Девочка невольно покраснела под моим пристальным взглядом.
Я не знаю. Эти слова рождаются сами внутри меня именно так, как они звучат.
Тогда в чем смысл твоих песен?
Это новый мир, другая жизнь. В ней достаточно захотеть, чтобы все считали тебя свободным.