Вы немного романтизируете евреев, в сталинскую эпоху пострадали очень многие, независимо от национальности.
Это только раззадоривает Тамару, к ней словно приходит второе дыхание и, ехидно улыбаясь, она начинает новую тему.
Мне вообще нравится, когда говорят, что Эйнштейн английский физик, а Ландау русский ученый. И что? Я тебя спрашиваю, и что?!
Ну а чьи же они, по-вашему, раз они жили в этих странах? В глобальном смысле в России живут русские, в Испании испанцы, а в Англии англичане. И это никого не удивляет. Даже в Америке живет придуманная нация американцы.
Перестань болтать глупости! Все нормальные люди знают, что еврейский физик Ньютон, еврейские композиторы Бизе, Лист, Брамс, Барток, Дебюсси и многие другие. И Нострадамус еврей! Все это знают
Нет, не все! кричу ей в ответ. Я, например, не знала, что Нострадамус еврей, хотя про Брамса догадывалась. А про Ньютона мне все равно, он для меня не имеет национальности, он просто Ньютон, также как Эйнштейн просто сумасшедший и гениальный Эйнштейн. Смешно сказать, что Закон всемирного тяготения принадлежит евреям, что, по-вашему, он на других существ не распространяется, или распространяется с дозволения раввина?
Тамару мои доводы нисколько не трогают, она торжествует, раскачиваясь в кресле с гордо поднятой головой и снисходительной улыбкой на губах, что означает: один ноль в её пользу.
Я не сдаюсь и, собирая сумку на пляж, на ходу вспоминаю целую плеяду замечательных людей от Александра Невского и Суворова до Ломоносова и немки Екатерины Второй, потом бормочу про Льва Толстого и Вернадского которые тоже не любознательности и славы ради, а ради земли Российской и всего человечества Сама понимаю, что я просто отговариваюсь, но мне не нравится, когда она начинает расставлять акценты. Спорить не хочется, но и согласиться не могу.
Тамара так и сидит с гордо поднятой головой, делая вид, что не слышит меня. Она всегда была такая, я просто раньше не вела с ней подобные разговоры.
Пулей вылетаю на лестницу, где, споткнувшись о кота, сбежавшего из комнаты от нашего крика, и ящик с картошкой, ударяюсь в дверь, запертую на ключ (наверное, чтобы не украли велосипед). Услышав грохот, она, наконец, встаёт и, разглагольствуя о моей неловкости, а также о нежелании спросить по-человечески, как из этого дома-таки можно выбраться на улицу, то есть сначала во двор, а потом через запирающиеся ворота на Малую Арнаутскую, протискивается между мной и ящиками, чтобы открыть дверь огромным ключом. Я про себя его называю «ключ от собора».
На улице очень жарко, но, к счастью, до моря недалеко. Нужно пройти несколько домов, перейти трамвайную линию и вот уже Лермонтовский, который ведет к морю. Дальше сто двадцать ступенек, которые разделены на три секции террасами и зелеными зонами, где находятся спортивные площадки, теннисные корты или шикарные коттеджи; как мне потом поясняет Тамара виллы богатых людей, которые пусть себе знают, что это с рук им не сойдет.
Сейчас июль, народу на пляже много. Наконец окунаюсь в прохладную воду целиком, с моей перегретой от умственного напряжения головой. Но выйдя на берег, опять думаю о ней, высчитываю в уме, сколько ей лет. Если когда началась война, ей было больше десяти, то сейчас должно быть около восьмидесяти. Потом пытаюсь вспомнить, когда я видела её в последний раз. Она закончила консерваторию, когда ей было глубоко за тридцать, и долгое время преподавала в Петербурге, то есть, в тогдашнем Ленинграде. Потом уехала в Одессу, и однажды, когда я уже была замужем, она позвонила мне по телефону и через час я уже встречала на пороге улыбающуюся женщину, одетую в яркое клетчатое пальто. Одной рукой она поправляла сбившуюся старомодную шляпку с пером, а в другой руке держала огромный торт из «Норда», то есть теперешнего магазина пирожных «Север».
После четырёх часов, когда кончается пекло, иду на поиски интернета, обязательно надо связаться с работодателями. На Малой Арнаутской недалеко от нашего дома кафе, где на стекле написано «WiFi», но уже второй день никто не может мне ничего прояснить.
Да, говорит официант, вай-фай есть, а интернета нету, может, в следующем году сделают. Вы покушайте наши пирожные таких больше нигде в Одесе не найдете. А шо там, на стекле нашкарябали, то все ж пишут.
Всё ясно. Иду искать дальше, и от Канатной до Пушкинской обнаруживаю несколько однотипных интернет-кафе с плотно задернутыми шторами на окнах. На шторах красуется эмблема в виде щита и скрещенных шпаг. Там у них интернет точно есть, но каждый раз меня выставляют более или менее вежливо, объясняя, что никаких интернет-услуг они не предоставляют. Из прихожей я вижу компьютеры в следующей комнате; объясняю, что мне нужна связь, хотя бы на десять минут, можно по тройному тарифу. Но из глубины комнат каждый раз выходят люди, смотрят на меня как на фининспектора, потом переглядываются, как бы соображая, имею ли я отношение к фискальным органам или, может быть, к каким-либо иным структурам. Они так переглядываются, что как будто взвешивают: «бить или не бить»; обстановка в каждом последующем кафе всё больше и больше накаляется. В четвёртом кафе я, наконец, догадываюсь, что все эти интернет-кафе, являются клубами для карточных игр, и поскольку чаша весов уже перевешивает на предмет «бить», медленно пятясь и извиняясь за причиненное беспокойство, спиной открываю дверь на улицу.