Сестра звонила. Она уезжает на дачу, а ребенка оставить не с кем Электричка уходит в десять часов. Надо успеть.
Я тебя провожу.
Если хочешь.
На улице я беру её за руку, поворачиваю к себе и вкрадчивым голосом говорю:
Ирина, я заболел.
Чем?
Не чем, а кем. Я заболел тобой.
И что ты намерен делать?
Лечиться.
Как?
Любовью.
В метро на эскалаторе мы стоим совсем рядом и смотрим друг на друга пьяными от любви глазами. Потом она смущенно отворачивается и с мольбой в голосе произносит:
Пожалуйста, не смотри на меня так.
Почему?
Ты меня изучаешь.
Тебе кажется. Я просто
Как ты думаешь, на сколько тебя хватит? неожиданно спрашивает она, не дав мне договорить, и ставит меня этим вопросом в тупик. Я готов сказать, что никогда её не брошу. Что я с ней счастлив как никогда, но боюсь, что для неё это и без моих слов ясно.
Я буду с тобой всегда.
Но я нехорошая, развратная женщина. Я люблю завоевывать мужчин.
Ты святая. Теперь мне кажется, что все женщины такие.
Х-м-м Дурачок. Ты ещё совсем мальчишка. Ты не знаешь женщин.
Мне кажется, что все они такие же, как ты.
Ошибаешься.
Я хочу, чтобы были такими же.
Около Московского вокзала она садится в трамвай. Я, молча, провожаю её влюбленными глазами, и вдруг замечаю у себя за спиной подвыпившего заводского наставника дядю Витю с неизменным тёмным портфелем в руке. У него красноватое, улыбающееся лицо, хитрые глаза с бесцветными ресницами, а на подбородке привычная густая щетина. Он подходит ко мне сзади, трогает за плечо и произносит что-то странное, звучащее не то поощрительно, не то с презрением:
Ну ты даешь, Валера. Сразу туза вытащил.
Я не могу понять, что это значит, на что он намекает, и потому долго с недоумением смотрю на удаляющийся трамвай. Мне почему-то очень жаль, что наша с Ириной любовь уже перестала быть тайной. И ещё мне очень не хочется оборачиваться, не хочется встречаться глазами с дядей Витей. Я хочу, чтобы он поскорее исчез. А если он не исчезнет, я развернусь и вмажу ему по тяжелой, небритой скуле. Потом ещё и ещё, пока он не поймет, что не все его выходки к месту Бывают минуты, когда одиночество лечит. Разве это так трудно понять?
И ещё у меня странное чувство, будто я уже не похож ни на Павку Корчагина, ни на красного комиссара двадцатых годов, ни на смелого американского ковбоя. Я сам по себе.
***
Уже через день мы с Ириной снова вместе. Мы в её полумрачной, странно пахнущей тлением комнате, слушаем фуги Баха. Она сидит в кожаном кресле, подперев подбородок тонкой рукой, и отрешенно смотрит куда-то мимо меня своими неподвижными тёмными глазами. Такой я видеть её не люблю, даже побаиваюсь немного. Когда она с такими глазами, ей ничего не нужно, она ничего вокруг себя не замечает. Она сосредоточена на чем-то своем за гранью понимания, за гранью привычного земного бытия, где сфокусировалась сейчас вся её жизнь, вся Вселенная. Я боюсь её тревожить в такие минуты. Боюсь, что после пробуждения она вернется ко мне другой: сильно изменившейся под тайным гипнозом музыки. Выслушает меня и не сможет понять.
Однажды, когда музыка ещё звучала, она вдруг заговорила:
Мне тяжело нести свою душу.
Почему? спросил я удивленно.
Потому что меня воспитали болезни. В детстве я очень много болела. Я почти не вставала с постели, а если когда-нибудь поднималась, то ходила, прихрамывая Меня все жалели. А мне от этой жалости было неловко и обидно. Мне от этой жалости было больно Когда у меня была высокая температура, я бредила и мечтала покинуть эту земную неволю, где меня никто не любит. В это время я полюбила длинные зимние ночи, тишину и потрескивающую свечу у старой иконы Божьей Матери Всех Скорбящих. Рядом со мной всегда была моя бабушка, она часто молилась, крестила меня и заставляла целовать образ Николая Чудотворца. Бабушка полагала, что святой Николай сжалится надо мной и освободит меня от кары, которую я не заслужила А мне хотелось умереть. Да. Я никому об этом не говорила, но мне хотелось просто умереть. Я совсем не боялась смерти, ведь душа не чувствует боли и образ больного некрасивого тела её не тяготит. Тот, другой мир, был для меня бесконечно привлекателен Мне казалось, что вся ложь, вся боль моей жизни там превратится в правду, и там, оттуда, я сумею всех полюбить и понять так, как хочу. И маму, и бабушку, и старшего брата, который всегда отламывал одну ногу у всех моих кукол, приговаривая при этом, что у хромой девочки должны быть хромые куклы. А я смотрела на него полными слез глазами и мысленно кричала, что куклам тоже больно Однажды я сказала ему, что буду ненавидеть его за это всю жизнь. А он мне ответил, что всю жизнь ненавидеть у меня не получится. Я скоро умру, и после смерти, если мамы не будет дома, он выкинет меня через форточку. Потому что из-за меня в комнате всегда дурно пахнет. А ещё потому, что в животе у меня поселились черные грибы. Скоро внутри меня им станет тесно, и они прорастут через мои глаза и рот Мне было так страшно, так стыдно перед ним и перед мамой, что смерть казалась мне самым легким выходом из этого положения. Потом я засыпала, и видела себя летящей из форточки, только не девочкой, а птицей. Я сначала просто падаю, потом начинаю захлёбываться влажным воздухом, ощущаю в крыльях силу и лечу, лечу