Придется мужикам отказать, сожалея, проговорил наконец Петька и скомкал телеграмму. Такое дело
Он задумался. Мало того, что придется отказать мужикам, нужно будет еще отказать и шоферу, которого с таким трудом уговорил. Целый месяц соблазнял привези да привези шиферу, чего тебе стоит. Ленивый народ эти шофера, корыстолюбивый: даром шагу не сделают. А другого такого случая не подвернется. Что делать? Да и начальству ведь придется сообщить. А самое-то главное, что ехать-то полторы тысячи верст, с пересадкой. Так! Сегодня десятое Нет, не успеть ему, как ни вертись. Как назло, и погода испортилась. Одно к одному!
Из раздумий его вывел Матвей.
Ну, так что? спросил он.
Что! Что! заорал Петька. Что! Думай кумполом-то своим что! Не поеду я никуда вот что! Он выругался. А эта дура, еще сестрой называется, тоже хороша: хоть бы пораньше телеграмму подала. Что старуха, мол, при смерти. А теперь чего? Чем мы теперь матери поможем? Да ничем. Один день остался куда мы потащимся
Ты не ори, тихо сказал Матвей.
А я и не ору! взорвался Петька. Чем она думала, когда телеграмму подавала? Знает ведь, что у меня делов невпроворот. Что я теперь мужикам-то скажу? Что же мне теперь все бросать да ехать? Подумай сам-то, что городишь.
Я поеду один, твердо сказал Матвей.
Куда? рассвирепел Петька. Куда ты поедешь! Ты что, озверел, что ли? Да ты же по дороге загнешься! А дознаются, кто да почему, ко мне опять же прицепятся зачем отпускал? Сиди дома. Тоже мне ездок нашелся. До уборной не можешь съездить водить приходится, а туда же: поеду, поеду
Матвей, не отвечая, стал собираться: поверх спецовки напялил старый охотничий плащ, нахлобучил кепку. Петька наблюдал за ним, побелев от гнева. И только когда Матвей взялся за дверную ручку, Петька подскочил к нему и, приплясывая возле, как боксер вокруг груши, неистово закричал, брызгая слюной:
К дочери подался? Плохо тебе со мной? У сына, значит, не живется? Вот ты как! Ладно. Я, значит, худой, а ты, выходит, хороший. Я прихожу с работы, промок весь до ниточки, жрать хочу как собака, а он сидит-посиживает, и горя ему мало! Вот какая мне благодарность! Я тут работай день и ночь, ломи как окаянный, а ему лень помочь машину разгрузить. Смотри не прогадай! У меня ты как сыр в масле катаешься, а у дочери-то у своей и голодом насидишься. Помяни мое слово. Обратно попросишься не пущу. Хватит надо мной издеваться, я тоже человек!
Не человек ты скривив дрожащие губы, сказал Матвей. Не сын ты больше мне и покойнице
И вышел, хлопнув дверью.
Петька отпрянул, словно его ударили по лицу, но, не в силах сдержать злость, душившую его, прокричал вслед:
Ладно! Еще вернешься! Посмотрим, далеко ли уедешь без денег-то!
©, ИВИН А.Н., автор, 1977, 2010 г.Рассказ опубликован в сборнике «Дорога домой» (изд-во «Современник», 1986)Алексей ИВИНДом на крови
Прошло достаточно много лет, чтобы говорить в третьем лице: Миша Горячев, он. Он в том возрасте, который так раздражает взрослых непоседливостью: десять-двенадцать лет. Чего эти, которым от тридцати до сорока, никогда не понимали, так это особого мира, в котором живет ребенок; для них важна их собственная жизнь, их заботы (Миша одна из них), из которых ребенку отведен сектор, ячея, а так как границы, ему отведенные, он постоянно нарушает, его постоянно наказывают. Основное противоречие отцов и детей в том, что отцы, стремясь к покою и размеренности, уже наполовину покойники, дети же подвижны, живы и потому вторгаются. А в лесной деревне (шестидесятые годы), облитой зноем и из лесу наплывающими запахами распаренной хвои, у взрослых от истомы размякают члены, исчезают из головы последние мысли и клонит в сон. В этом и заключается пресловутый идиотизм деревенской жизни: деревенские способны лишь на физическое усилие, да и то если не пьяны, умственные же им почти не даются тотчас отнимаются землей, ветром, простором. Деревенский человек слишком мал и рассеян в пространстве, ему не перед кем казаться, фасонить, не к кому относиться, кроме коровы, кота, кур: они отнимают у него последние силы для выражения скудной мысли. Этот двуногий придаток избы, двора, скота изначально апатичен и пропитан неверием во всякое преобразование: авось.