«Я, что же, должен вставать со сна и приводить себя в порядок перед этим посторонним грузным господином? На его глазах?»
Не хотел я этого. Не желал. Не так я всё планировал. Я должен был прийти к нему в кабинет, а он обязан был бы приветствовать меня и пригласить присаживаться по правилам, что приняты в цивилизованном обществе.
Меня бесила сложившаяся ситуация.
Я прочувствовал себя беспомощным мальчиком, угодившим во власть могучего дядьки, которым я сам был вот уже не один и не два года! С какой же стати, спрашивал я себя, этот варёный помидор, раскрашенный по самое небалуй, взялся вести партию? На каких основаниях?
Я действительно был возмущён. Я негодовал! Я приехал не для того, чтобы играть в подобные игры. Такое я сам проворачивал каждый день по долгу службы. Но это в той жизни, мною, как я полагал, покинутой на десять дней. Когда этот срок пройдёт, я снова примусь за прежнее, и тогда снова не будет своих и чужих, потому что там, в той, оставленной мною жизни, все волки. Там можно в один миг, как угодить в чью-то пасть, так и взлететь под облака наслаждаться свободным полётом, всё видеть, над всем парить и выбирать добычу!
И вот мне предлагалась всё та же грубая и жестокая игра, конец у которой никогда не бывает хорошим: если сожрали тебя понятно, тут уж конец всякой музыке, если сожрал ты грех, а значит совесть и мучиться тебе безвозвратно не проходимая то мука
У нас разговор как-то с наскоком получается. Друг на друга вроде как пытаемся наскочить. Он взглянул деловито и цепко. Это, по-видимому, от того, что мы уже не дети и прошло много лет, а мы ну, скорее я сразу захотел воспользоваться именно детскими годами. А вот так сразу не получается. Так?
«Умный, бестия. Знает, почём лихо, не говори, что тихо! Вон как повернул, срезал углы опытный».
Так, ответил я.
Помолчали.
И верно легче стало. Появилось что-то приятельское. Прежнее. Высказанное вслух замечание личного характера, как бы оголило наши внутренности, и мы, таким вот образом встав друг перед другом во всём своём естестве, стали роднее, ближе. Задышалось свободно. Пропал косой взгляд нет ожидания прорыва затаённого, недоговорённого слова.
Вот так вот сущая малость, откровенно высказанная, устраняет все шероховатости, а то и связывает всё в один узел да и выбрасывает вон, за порог.
Натянув штаны, я сел в свободное кресло.
Ну, за встречу через возвращение в родные пенаты? Он протянул мне стакан.
Мы выпили.
Я взял с блюдца тонкий кусочек сухой колбаски закусил.
Он распечатал коробку с сигарами. Молча предложил мне. Поднёс серебряную зажигалку, чиркнул закурили. Дым обволок нас. Мы откинулись на спинки кресел и некоторое время слушали тишину. Клонившееся к горизонту солнце заливало комнату, но в нашем углу таилась тень. Едва слышно шумела вентиляция.
Я долго смотрел на свет, на то, как причудливо растекается дым от сигар в косых лучах солнца, и потому, когда он закашлялся, и я обернулся на звук, я увидел только размытое пятно, а не человека. Оно выпустило струю дыма и произнесло:
Всё, что тебе нужно по делу, приведшему тебя в забытый край, ты найдёшь здесь, в моём доме. Те, кто тебе нужен, все бывают у меня. Мне кажется, что тебе надо сразу разрешить все сомнения. Если они есть, конечно. Покончив с делами, тебе останется лишь принять моё гостеприимство отдаться в мои заботливые руки, окунуться в мою чудесную водицу, испить её. Я о тебе побеспокоюсь не хуже мамочки Фроси.
Упоминание об этой даме вызвало у меня небольшую панику. Паника пришла за потрясением, которым я захлебнулся от внезапности, с которой она, Ефросинья, при упоминании о ней, встала передо мной как живая. Вспомнилось всё чётко и точно.
Глава третья
То было время туманов. Они, клубящимися слоями, покрывали землю. Взор был помрачён размытыми очертаниями предметов. Даль была неразличима. Но в столь бедных декорациях разум особо бойко рисовал картины, создавая свой мир, свои перспективы. Которые, увы, были недолговечными. Они оставляли нас очень скоро. Вдруг возникнув, уносились они всё теме же туманами, в которые каждый из нас погружался полностью, без остаточка, так как лет нам было немного и оттого-то наша память просыпалась в редкие моменты: вынырнув на чистое пространство, подивясь тому, насколько ясным может быть мир, мы снова уходили в туман и рассудок с натугой поспевал за мало видящими глазами. То была пора детства.