Но я еще не подбил бабки в своем рассказе. Выпьем еще по одной?
— Теперь моя очередь заказывать.
Хотя история была интересной и ему хотелось дослушать до конца, необычайная раздражительность охватила все его существо. Было неприятно узнавать из третьих уст интимную повесть о грехах женщины, которую он никогда не видел; он не хотел иметь к этой проблеме никакого отношения. Но он согласился выпить еще и узнать, чем закончилась история, ставшая приложением к этой выпивке.
— Прошел еще примерно год, и мой приятель возвратился домой. Всего на пять дней. Жена моя — просто прелесть, думал он. Она старалась угодить во всем и в то же время стала еще более набожной, ходила к обедне каждый день и все такое прочее. Он решил, что ее исправила церковь или что-то еще и что он поступил правильно, решив остаться с ней. Потом он опять ушел в море на восемнадцать или двадцать месяцев, участвовал в шести или семи высадках десантов, а она продолжала писать ему каждый день и объясняться в горячей любви, убеждала, что отдала бы все на свете, только бы он оказался с ней дома в постели. Весной 1945 года он получил приказ отправиться на береговую службу и окончательно возвратился домой. Жена ждала его на пристани. Но как только он увидел ее, то понял: что-то не так. Не так — это не то слово. Она не дотерпела, пока они доедут до дома, и сказала, что опять это сделала, не смогла справиться с собой. Нервы у него были взвинчены, он почти не спал с тех пор, как корабль вышел из Перл-Харбора, и он влепил ей пощечину. Тут она ужасно разрыдалась и приползла к нему на коленях, прося простить ее за грехи. «Грехи? — переспросил он. — О Господи, сколько же раз ты согрешила?» «Пятнадцать или шестнадцать раз», — ответила она. Но клялась, что любит только его одного и если он ее не прогонит, то будет ему хорошей женой до конца своих дней после того, как он вернулся домой. Дурость заключалась в том, что он все-таки продолжал любить ее, но не мог перенести, что она отдавалась шайке паршивых дезертиров, когда он уходил в море. Теперь он смотрит на нее, как на суку, и опасается, что однажды сорвется и прибьет ее до смерти. Что же ему делать, лейтенант?
— Не знаю, — ответил Брет. — А что бы сделали вы?
Мастин отвел в сторону свои маленькие глазки.
— Давайте еще по одной.
Потягивая шестую — а может быть, седьмую? — порцию виски, Брет обдумывал ситуацию, в которой оказался какой-то незнакомый человек. Ему был противен Мастин и его грязная история, но он был заинтригован, потому что она перекликалась с его собственной жизнью. Находясь под сильными парами, которые заставляли учащенно биться сердце и ударяли в голову, его воображение рисовало с кинематографической ясностью канализационные трубы, которые разветвлялись, как зараженные вены, по улицам всех городов, где чудища о двух спинах в тысячах спален утоляли ненасытную страсть женского лона, этого слепого рта прелюбодеяния, пожирающего дикое мясо. Второй раз за день он почувствовал, как черный ветер гонит его к гибели, к могиле, к бесплодному чреву, которое не опасается изнасилования и не угрожает вторым рождением. Умерший человек, зародыш могилы, без будущего и без терзаний совести, беспечно смешивался с грязью и отбросами поколений, безо всякой истории и какой-либо мысли, которая могла бы нарушить вечную безмятежность тьмы, бесконечную беременность праха. Он желал себе смерти и поэтому заказал двойную порцию виски, потом еще и еще раз. Спиртное возвратило ему интерес к жизни, но обнажило его отвращение к ней.
Он повернулся к Мастину, который уже некоторое время помалкивал, и спросил его:
— Этот ваш приятель с неверной женой, сам-то он был ей верен?
На лице Мастина отразилось потрясение, как будто Брет произнес незнакомое ругательство.