Хотя Паула поняла свою ошибку и немедленно уступила, все равно чувство унижения мучило его.
— Ты независимая женщина, правда? — спросил Брет.
Она помолчала, потом сказала, как о само собой разумеющемся:
— Думаю, что да. Уже много лет я живу самостоятельно. — Но ее объятие ослабло, она несколько отстранилась от него, как бы в порядке самозащиты. — Уж не хочешь ли ты, чтобы я прилепилась к тебе, как лоза дикого винограда?
Он грубо рассмеялся.
— Ну, нет.
Он продолжал смотреть в окно. Огни города сверкали ярко и безразлично, как злые глаза. Сан-Франциско — город, увидеть который он мечтал целый год, — теперь значил для него не больше, чем пустые камуфляжные города, которые строились, чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики.
— Я думала, что нравлюсь тебе такой, какая есть, Брет. Извини, если поступила неправильно за ужином. Я просто привыкла платить сама за себя. В Голливуде, это средство самозащиты.
Он сердито пошевелился, и, когда поворачивался к ней, ее руки его отпустили.
— Я мало что знаю о вашей голливудской толпе, но такое отношение ко мне выглядит забавно. Я думал, что мы поженимся...
— Конечно, поженимся.
— Какое же место я буду занимать в твоей жизни, если стану твоим мужем?
— Чего ты добиваешься? Ты создаешь трудности на пустом месте.
— Наоборот, могут возникнуть непреодолимые трудности.
— Послушай меня, — обратилась она к нему. — Я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся. Думала, что научилась понимать тебя за те недели, что мы вместе провели в Ла-Джолле. Удалось мне это или нет, не знаю, но ты все видел своими глазами, когда уезжал. Жизнь моя здесь казалась призрачной все то время, что ты отсутствовал. До встречи с тобой призрачной мне казалась война, но потом я могла думать только о войне.
Ему удалось ее больно уколоть, и боль от этого укола заставила его постараться задеть ее еще раз.
— Несомненно, я даю тебе некоторый достоверный материал для твоего следующего сценария на военную тему.
Паула отбросила свое тщеславие и опять обняла этого упрямца.
— Не будь идиотом, дорогой. Ты же не можешь ревновать меня к моей работе.
— Смехотворное предположение.
— Тогда в чем же дело? Я была без ума от счастья, когда ты позвонил сегодня утром. Думала, что все будет прекрасно, но все не так. Может, ты не любишь меня?
Он ответил с усилием:
— Не знаю.
— Во всех письмах ты писал, что любишь меня. Не сделала ли я чего-нибудь такого, что все испортило? Повернись ко мне и посмотри мне в глаза.
Брет повернулся, оставаясь в ее объятиях, и посмотрел на нее сверху вниз. На ее глаза навернулись слезы, которые она хотела незаметно смахнуть, учащенно моргая. Потом зажмурилась и прислонилась к нему.
— Я знаю, что ты меня любишь, — прошептали ее опухшие накрашенные губы. — Забудь обо всем, Брет. Просто люби меня.
Ему не хватало сил, чтобы принять ее любовь. В его голове проносились видения прошлого, капризная память остановилась на картине мертвого лица на подушке. Он сам был таким же холодным, как и лицо его умершей матери. Своей мертвой хваткой она достала до его сердца. Он взял Паулу за плечи и оттолкнул от себя.
На ее лице отразились чувства печали и злости, но она не повысила голоса.
— Не понимаю, Брет, в чем дело, но тебе лучше уйти.
— Я тоже так думаю.
— Завтра ты позвонишь мне?
— Не знаю. Спокойной ночи. Извини.
Он слышал, как она тихо плачет, пока ждал лифта на мрачной лестничной площадке. Мертвая рука прошлого схватила его, образ умершей женщины спустился вместе с ним в лифте и последовал за ним на ведущую к океану улицу.
Лежа через полтора года на кровати госпиталя, Брет видел лицо своей матери так же четко, как и тогда: мраморное лицо покойницы, не видящей, не реагирующей на прикосновение, с волосами, похожими на крылья тьмы, сложенными на ее челе.