Вас нельзя назвать необыкновенной.
Она улыбнулась, глядя на него.
— Мои дела идут неплохо.
— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.
— Какие другие варианты? Кухня и дети?
— Может быть.
— Я это пробовала.
— Завести детей?
— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.
— Вот как! — воскликнул он.
Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:
— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.
— Чулки или долларовые бумажки?
— Пятидолларовые.
После этих слов он на некоторое время замолчал.
— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.
— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?
— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.
— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?
— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.
— Это ужасно. От чего она умерла?
На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:
— Не знаю.
— Но разве отец не сказал?
— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.
— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.
— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.
— Вы, наверное, с радостью от него уехали.
— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.
— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.
— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.
— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?
— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?
— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.
Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.