До земли. Седову.
И Седову тоже.
Когда я то я я, лупя пылинки, как мух, признавался он Михаилу Боценко. Видя по телевизору столько болезней и смертей, становится как-то гнусно потакать своим низменным желаниям. Ты балконную дверь закрыл?
Ты же сам ее закрывал.
Я у себя и спрашиваю.
Не у меня? Не у Светы?
Идут льдины, усмехнулся Седов. Идут. Не сворачивают.
Седов спрашивает себя не убийцу. Что есть, то есть: светловолосая кокетка средней руки Марина Теняковская ходит под руку с нахрапистой глупостью, своенравный экспедитор Михаил Боценко стал убийцей; перевозя на дачу односпальную кровать, он, не чувствуя уверенности, больше часа закреплял ее на багажнике перекрестился, отдышался, поехал, на шоссе Энтузиастов Михаил Боценко остановился; неперерез его машине побежал доверяющий себе молодой человек, и Михаил Боценко, чудом никого не сбив, экстренно затормозил кровать с багажника не сорвалась.
Сам багажник слетел. По ходу движения, отнюдь не назад на того самого парня.
Анатолия «Мюллера».
Багажник без кровати его бы вряд ли убил, но тут он был обречен: успев затормозить, Михаил Боценко проявил реакцию пилота первой «Формулы», но проверить насколько плотно закручены болты, он не додумался все мыслительные силы ушли на завязывание веревок. На геометрическую выверенность диагоналей.
Когда на него завели дело, Михаил Боценко старался не утратить самообладания. Учил наизусть «Иранскую песню» Хлебникова: « верю сказкам наперед, прежде сказки станут былью. Но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью»; Михаил вгрызался в непостижимость Первичной Реальности и рисовал по памяти индрикотерия безрогого носорога: Михаил Боценко выводил его на обоях коричневой помадой. Необыкновенно светлой для коричневой она осталась у него от Марины Теняковской, прозябающей в клубке противоречий и не знавшей, что за убийство «Мюллера» Михаила Боценко тогда не посадили.
After that, сказал он Седову, my head is bad, но, может быть, я еще появлюсь на небосводе. Сверхновой звездой. Заблудившейся кометой. Белым карликом.
С красным гигантом, усмехнулся Седов.
Видел бы ты, брателло, как у меня в юности стояло.
Как-нибудь обойдусь, с отвращением скривился Седов. Я и так видел довольно много лишнего парламентский час, гиен духов хлорированной воды. Собственную кровь.
Собственное дерьмо.
И это тоже. В качестве удачного начала дня Ты о том человеке, которого кроватью на Энтузиастах убил, часто думаешь?
Совсем не думаю, искренно ответил Боценко. Но изредка представляю себя на его месте. И еще я представляю бутылку словно ее мне вставили в рот и ввернули. Пей, мол, наслаждайся, потрудись помолчать, позабыв о чувствительности в тебя льется, в тебя упирается, тебя раздирает, а ты держишься молодцом, не утрачиваешь вороватый облик, отказываешься завязывать
Пивную бутылку?
Из-под портвейна.
Западая на фей, обтираясь росой, все же нюхаю клей и мужаюсь иглой у Седова были женщины, обвинявшие его в том, что они тратят на него свою молодость.
Седов их не звал. Вставать с ним плечом к плечу, сопровождать его до кремации не звал, но затем и не гнал: вернись и молчи, не проявляй близорукой смелости, вспомни тис обладает ядовитыми шипами, но съедобными ягодами, зачуханный ворон праздношатается и давит семечки: немало уже подавил. Потоптал, заплевал рядом с раздавленными семечками лежит тучный господин, который ими подавился.
Угреватый националист Шарунас Почикявичус лежит не как живой. Как мертвый. У Каунасского технологического университета: под его шляпой грязные, спутанные волосы, безошибочного нюха на Крупное у него не было, хлеб он добывал себе хлеб соль; работал, потел, пропускал мириады любопытных вещей чревовещающие рыла, ладожские тростники, «Колокола», «Финал» и «Заколдованный город» Чюрлениса, благословленных в нью-йорскском соборе ламу и слона его выделили за ту обученную летать птицу? не исключено под луной что-то блестит, но это не капельки святой воды. Битое стекло Седов когда-то жил с выстуженной огнепоклонницей Татьяной Сибуриной. На улице маршала Василевского. За ее счет, за свои таланты, дублируя каждое касание, каждый поцелуй ему двадцать девять, ей пятьдесят четыре, она говорила ему: «в твоей жизни имелись женщины, и ты их натягивал, любил, не знаю в какой очередности среди них были и тратившие на тебя свою молодость, но я, Седов, не о них, а о себе: я трачу на тебя свою старость, лучшие свои годы. Да, Седов, лучшие, и дело тут не в тебе пожалуйста не считай, что встреча с тобой имеет для меня такое огромное значение».