Он усмехнулся и с каким-то не то что удивлением, а пожалуй, даже с сожалением посмотрел на меня.
- Вы бы ночью сегодня поглядели, что было. Вот это да! - сказал он.
- А разве ты ночью тоже работал?
- Я дежурил. У нас тут на Деревообделочном он зажигалок набросал целый воз. Так мы тушили.
- Кто "мы"?
- Ну, кто? Ребята.
- Так ты что - и не спал сегодня?
- Нет, спал немного.
- А ведь у вас тут частенько это бывает.
- Что? Бомбежки-то? Конечно, часто. У нас тут вокруг батареи. Осколки так начнут сыпаться, только беги.
- Да, - сказал я, - а ты, я вижу, все-таки не бежишь.
- А мне бежать некуда, - сказал он, усмехнувшись.
- Ну, а ведь честно-то, по совести, - боязно все-таки?
Он опять подумал и как-то очень хорошо, просто и спокойно сказал:
- Бойся не бойся, а уж если попадет, так попадет. Легче ведь не будет, если бояться?
- Это конечно, - улыбнулся я. - Легче не будет.
Мне все хотелось задать ему один вопрос, но как-то язык не поворачивался. Наконец я решился:
- А что, Мотя, это правда, что у тебя тут недавно отец погиб?
Мне показалось, что на одно мгновение весла дрогнули в его руках.
- Ага, - сказал он хрипло и отвернулся в сторону.
- Его что - осколком?
- Да.
- Вот, видишь...
Я не договорил. Но, как видно, он понял, о чем я хотел сказать. Целую минуту он молчал, налегая на весла. Потом, так же не глядя на меня, а куда-то в сторону, хриплым, басовитым и, как мне показалось, даже не своим голосом сказал:
- Воды бояться - в море не бывать.
- Хорошо сказано. Ну, а все-таки - разве ты об этом не думал? Если и тебя этак же?
- Что меня?
- Осколком.
- Тьфу, тьфу, - сказал он, сердито посмотрев на меня, и как-то лихо и замысловато, как старый бывалый матрос, плюнул через левое плечо.
Потом, заметив, что я улыбаюсь, - не выдержал, сам улыбнулся и сказал:
- Ну что ж! Конечно, могут. Всякое бывает. Могут и убить. Тогда что ж... Тогда, значит, придется Маньке за весла садиться.
- Какой Маньке?
- Ну какой! Сестренке. Она, вы не думайте, она хоть и маленькая, а силы-то у нее побольше, чем у другого пацана. На спинке Неву переплывает туда и обратно.
Беседуя со мной, Мотя ни на минуту не оставлял управления лодкой. Она уже миновала середину реки и теперь, относимая течением в сторону, шла наискось к правому, высокому берегу. А там уже поблескивали кое-где стекла в сереньких дощатых домиках, из-за дранковых, толевых и железных крыш выглядывали чахлые пыльные деревца, а над ними без конца и без края расстилалось бесцветное бледно-голубое, как бы разбавленное молоком, северное небо.
И опять на маленькой пристани уже толпился народ, уже слышен был шум голосов, и уже кто-то кричал что-то и махал нам рукой.
- Мотя-а-а! - расслышал я и, вглядевшись, увидел, что это кричит маленькая девочка в белом платочке и в каком-то бесцветном, длинном, как у цыганки, платье.
- Мотя-а-а! - кричала она, надрываясь и чуть ли не со слезами в голосе. - Живей! Чего ты копаешься там?..
Мотя и головы не повернул. Только подводя лодку к мосткам, он поглядел на девочку и спокойно сказал:
- Чего орешь?
Девочка была действительно совсем маленькая, босая, с таким же, как у Моти, загорелым лицом и с такими же смешными, выцветшими, белесыми бровками.
- Обедать иди! - загорячилась она. - Мама ждет, ждет!.. Уж горох весь выкипел.
И в лодке и на пристани засмеялись. А Мотя неторопливо причалил ялик, дождался, пока сойдут на берег все пассажиры, и только тогда повернулся к девочке и ответил ей:
- Ладно. Иду. Принимай вахту.
- Это что? - спросил я у него. - Это Манька и есть?
- Ага. Манька и есть. Вот она у нас какая! - улыбнулся он, и в голосе его я услышал не только очень теплую нежность, но и настоящую гордость.
- Славная девочка, - сказал я и хотел сказать еще что-то.