Значит, через пять дней?
- Не больше, обещаю.
Теплый, располагающий голос, голос прежнего Роджера. Фортнем покачал головой.
- Ничего не понимаю. Ты что, сбежал от Дороти? Господи, кому-кому, а мне-то ты можешь признаться!
- Я всем сердцем ее люблю. А сейчас с тобой будет говорить лейтенант Паркер из полиции Риджтауна. Пока, Хью.
- До сви...
Но уже лейтенант взял трубку и сердито говорил что-то, говорил, говорил. Что он себе позволяет? Как смеет зря беспокоить полицию? В чем дело? Что это ему взбрело в голову? И, наконец, чего он добивается: нужно задержать или отпустить его приятеля?
- Отпустить, - умудрился вставить слово Фортнем и повесил трубку. Чудилось, он еще слышит вокзальный шум с железнодорожного узла в трехстах километрах к югу, крик кондуктора: "Займите свои места!" и тяжкое грохотанье поезда, отправляющегося в непроглядно черную ночь. Синтия неторопливо вошла в гостиную.
- Какого же дурака мы сваляли! - сказала она.
- А представляешь, каково мне?
- Интересно, кто же тогда послал ту телеграмму и зачем?
Он плеснул себе виски и застыл посреди гостиной, уставившись на стакан.
- Хорошо, хоть с Роджером все в порядке, - наконец сказала жена.
- Где там!
- Но ведь ты сам только что сказал...
- Я ничего такого не говорил. Но коль он заверяет, что все хорошо, вытащить его из поезда и препроводить домой было бы непросто. Скорее всего, ничего бы у нас не вышло. Телеграмму он послал, а потом почему-то передумал. Но почему, почему? - Потягивая виски, Фортнем мерял шагами комнату. - Зачем было предупреждать о заказных бандеролях? В этом году всего-то была одна, та, которую сегодня утром получил Том...
Его голос дрогнул. Не успел он опомниться, как Синтия уже стояла у корзины для ненужных бумаг и тащила оттуда смятую обертку с заказной бандероли.
На почтовом штемпеле стояло: "Нью-Орлеан, Луизиана". Синтия подняла глаза.
- Нью-Орлеан. По-моему, как раз туда направляется Роджер.
Вспомнилось, как щелкнул дверной замок, и в воображении возникла картина: ручка опускается, дверь распахивается и закрывается. Другая дверная ручка повернулась, дверь отворилась, закрылась. И так же пахнуло влажной землей.
Он машинально набрал номер. Долго никто не подходил, наконец Дороти Уиллис взяла трубку. Фортнем представил, как сидит она одна, а во всех комнатах горит свет. Он поговорил с ней о том о сем, потом откашлялся и спросил:
- Дороти, может, тебе покажется глупым мой вопрос, но вы не получали на днях каких-нибудь срочных заказных бандеролей?
- Нет, - чуть слышно сказала она. И, поколебавшись, добавила: - Хотя... Погоди... Третьего дня была одна. Я ведь думала, ты в курсе! Дети в нашем квартале нашли наконец занятие по душе.
- Какое занятие? - с расстановкой спросил Фортнем.
- Да что ты разволновался? Дети выращивают грибы. Что в этом дурного?
Фортнем прикрыл глаза.
- Хью? Ты слушаешь? - спросила Дороти. - Я говорю, нет ничего дурного в том, что они...
- Выращивают грибы? - наконец отозвался Фортнем. - Нет. Ничего дурного.
И медленно опустил трубку.
Ветер шевелит занавески, словно сотканные из лунного света. Тикают часы. Глухая ночь вплыла в окна и наполнила спальню. Кажется ему, что сегодняшнее утро отдалилось на миллион лет, но по-прежнему внятно разносится в воздухе голос миссис Гудбоди. Слышит он, как Роджер изливает душу, и солнце вновь затягивается тучами. Слышит, как по телефону кроет его полицейский из южного штата. И опять - голос Роджера и замирающий вдали перестук колес на рельсовых стыках. И снова миссис Гудбоди выкрикивает из-под забора:
- Господи, а как быстро растут!
- Кто растет?
- Да эти, Marasmius oreades!
Он мигом открыл глаза. Сел. И через минуту уже листал в библиотеке на первом этаже энциклопедический словарь.