Нет, гораздо важнее, с табуретки ли он спрыгнул или это был стул, и самое главное: куда он привязал веревку к люстре или к трубе?
Даже в таких роковых событиях наше любопытство не отстанет от нас, пока мы не нарисуем картину досконально. А уж если нарисовали, то грустно, но удовлетворенно вздыхаем и говорим что-то типа: «Да уж, судьба». Вроде как с этим все нам теперь ясно. Можно жить дальше.
Вот и я вместо того, чтобы спросить, сильно ли ему больно сейчас, говорю: «Как это произошло, Ильдар?»
О, я все прекрасно помню! Ильдар закрывает глаза и начинает воссоздавать картину. Я еду на машине чуть быстрее обычного. Но не гоню. Идет снег, холодно. «Незамерзайка» замерзла. Ильдар усмехается собственному каламбуру. Стекло испачкалось в дорожной грязи, и было очень плохо видно дорогу. И вот я вхожу в поворот и не замечаю, как выезжаю на встречную полосу. Ночь, машин мало, поэтому не сразу понимаю, что еду по встречке. Вглядываюсь сквозь грязное лобовое стекло в асфальт и вижу разметку, припорошенную снегом. Начинаю сворачивать вправо на свою полосу, но не успеваю. Бах! В лоб въезжает красная «семерка» «Жигулей».
Ильдар морщится, сглатывает и продолжает.
Грохот, больно. В глазах потемнело, слышу крики, дальше стоны и тишина. Потом я вдруг оказываюсь метрах в десяти от аварии. Смотрю на все сверху, чуть выше человеческого роста. Самих машин не вижу. Но слышу шипение, потрескивание и какие-то еще остаточные звуки аварии. Медленно, но осознаю, что умер.
Стоп, стоп, в нетерпении перебиваю я. как ты это понимаешь? Как это вообще возможно понять?
Ильдар, поправив подушку на своей койке, приподнимается и устраивается чуть повыше. Видно, что движения причиняют ему боль.
Это длинный процесс. Ильдар улыбается и продолжает. Забавно, конечно, об этом рассказывать. Я ведь не знаю, у всех так или только у меня. Но первая мысль, которая пришла в голову: «Блин, в следующий раз надо бы быть поаккуратнее и заранее купить запасной баллон жидкости».
Мужик на соседней койке, притихший на время рассказа Ильдара, издал странный звук. Слава богу, ртом. После чего ехидно усмехнулся. Мы сделали вид, что не заметили.
Я вспомнил о своем диктофоне, всегда его ношу с собой на случай, если надо ухватить мысль или записать интересную беседу. Как раз такую, что у нас завязалась с Ильдаром. Я достал машинку:
Ой, погоди, погоди! Я запишу.
Зачем тебе диктофон, это что интервью?
Ну, знаешь, не каждый раз слышишь истории с того света! тогда я, как мне казалось, мог позволить посмеяться над смертью: я был уверен, что Ильдар обманул рок.
Он продолжает, но еще некоторое время косится на мигающую лампочку:
Потом понимаю, что точно опоздаю домой: я ж торопился! Зачем не помню. Но торопился жутко. Расстраиваюсь, вспоминаю, что не продлил страховку. Куча денег коту под хвост. Ругаю «незамерзайку», столько теперь проблем: ремонт, ушибы, опоздания, гаишников три часа ждать. И тут постепенно, как будто сквозь туман, до меня начинает доходить, что следующего раза не будет и что я не просто опоздаю домой, а больше никогда туда не попаду! Что это конец, и что-либо изменить, договориться или исправить у меня нет шансов!
Вдруг при этих словах с соседней кровати донеслось:
Тоже мне новости! Классика.
Ильдару было тяжело двигаться, поэтому он не пошевелился, но я обернулся:
Что, простите?
Забулдыга посмотрел на меня как ни в чем не бывало. Лицо его было непробиваемым:
Ничего, давай дальше.
Он даже не моргнул. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами, как будто его комментарии само собой разумеющееся явление, а мы у него на докладе.
Я хотел было сделать замечание, что подслушивать чужие разговоры неприлично, но в это время зашла медсестра. Хотя, судя по ней, это была скорее медбабушка или медзавхоз: большая, неопрятная, грубая.
Ну, все нормально? спросила она с таким вызовом, что даже припадочный вряд ли посмел бы пожаловаться. Через 10 минут приемный час будет окончен, она уставилась на меня и ждала реакции.
Ну 10 минут-то есть? я не нашел ничего лучше, чем попытаться защищаться.
Только десять и есть. Я же говорю, что за народ она вышла и так хлопнула дверью, что та снова открылась от удара.
Господи, как тебе тут будет тяжело, Ильдар, сочувствую.
И не говори.
Где мы остановились? А, да, ты говорил, о том, как осознал, что уже ничего не исправить.