Что к ужасу ближе?..
Что к ужасу ближе?
В чём больше беды и обузы?
Быть женщиной рыжей,
Поющей бедовые блюзы,
Безвестной и старой,
Любезной лишь за полночь бару,
В костюме с сигарой
Недевочки пьяной на шару?
Или Спиридоном,
Своё ненавидящим имя,
С холодным бидоном
Идущим на тёплое вымя
В деревне, забытой
Да на фиг она им! властями,
Лет за сто убитой
И стащенной в воду кустами?
А может, шаманом,
Вождя умирающей дочке
Украдкой на лоно
Кладущим куриные почки
И воющим дико
В овеянном вьюгою чуме?
Представь-ка, воззри-ка
В своём кокаиновом шуме!
Что дарит сюжеты
Последнему в жизни кошмару?
Разводы? Наветы?
«Поддай-ка нам, дяденька, пару»?
Разбиты дороги
В душой покидаемом мире
Что вцепится в ноги,
Как каторжным чёрные гири?
Я в треснувшем стекле
Я в треснувшем стекле
над коммунальной ванной:
Вонючая вода, сантехника, уют.
Две бабушки мои, с любовью неустанной
Обняв мое лицо, не мёртвые, поют
И в белые хлопки завёрнутое тело
Несут они моё, как самолёт-судьба
Я провожу рукой: как страшно отпотела
От этого тепла холодная труба!
Уже и грязь чиста, и пьяные соседи
Размыты в белый мел пространством перемен,
И за окном огни во тьме аз буки веди
Глаголю ли добро в тени зелёных стен?
Наутро, показав язык далёким странам,
Из ледяной весны в новёхоньком пальто
Иду в родной июнь с пурпурным барабаном,
И на пути моём не выстоит никто.
Агараки
Мы в Греции, родная, наконец-то!
Задев плечом неполную луну,
К концу подходит морем наше детство,
Поэтому я ночью не усну.
И лёжа на спине в особом свете,
Что вмешан с пылью в кровь и молоко,
Как яблокам в сухой придверной клети,
Нам дышится легко и глубоко.
Не в Турции, а с тем же ведь успехом
Границы-то с земли не сметены.
Мы в Греции. Я понял по орехам,
Хотя они ужасно зелены.
Кудрявый бог с дриадой-недотрогой,
Идём по склону, смятому войной,
А ласточка над самою дорогой
Летит, как самолётик заводной.
Дороже, чем пряничный домик
Дороже, чем пряничный домик,
мне сахарный дом.
Летящий с утра, настоящий в оконном проёме,
Он залит невидимо-ясным небесным огнём,
Он знамя победы в зимы наступающем громе!
Из ночи очнувшейся памяти он стартовал,
У первого мая до лета рассветных заводов
Он встретил Фиделя и вывесил
чистый крахмал
Над улицей грозных парадов
и скорбных походов.
Не будет моим никогда, вообще нежилой,
Под снегом и градом угробленный
плоскою крышей,
Он всё же восходит, как феникс
над жирной золой,
И кажется даже, что слышит и окнами дышит.
И хуже того реактивный затеяв разгон,
Глядит свысока в керосиновой улицы светы,
Поскольку восходит и медленно сходит с планеты
И следом за мной исчезает во времени он.
Я болею за наших
Я болею за наших, но им не судьба:
Ни гола, ни угла проклятущий ноль-ноль
И по жизни-то мы голытьбой голытьба,
Так еще и болеть понапрасну? Уволь!
Отфутболить? Постой! У вратарского лба
Собирается в ниточку инея свет
Ща забьют! Я за наших, пускай не судьба!
Боль уходит, и смерти тем более нет.
Робинзон
Слышен пьяный, с голосами
Ветер на море с утра
Всё-то мы умеем сами
От зерна до топора.
Всё от дома до колодца,
Обретая вид и род,
Как-нибудь кроится-шьётся,
Колосится и встаёт.
Лозы в чёрном винограде
Веселят хозяйский глаз,
На потом в глубоком складе
Сложен доверху запас.
То добычу, то находку
Небо в сумерках пошлёт
А ещё из кедра лодку
Вырубать за годом год.
Не жалеть ножи и тёсла
В толще цельного ствола
И однажды стать на вёсла
И оставить все дела,
Все желания минутны,
Все мечты на полчаса,
Развернуть во тьму лоскутны
Ненадёжны паруса,
В тишине сказать молитву,
Только честную, одну
И направить киля бритву,
Мча за далью, в глубину.