«Никто не скажет: «Скушай яблоко, сынок»
Никто не скажет: «Скушай яблоко, сынок,
тебе полезно. И творог на завтрак.
Оденься потеплей, чтоб не продрог»,
хотя уже тепло, но чтоб приятно
немного было всё-таки апрель.
Хоть снег растаял, но ещё прохладно
бывает утром прямо как теперь
Никто не скажет, ну да это ладно
привыкнуть можно к торжеству потерь,
как к незнакомым лицам при прощаньи
на кладбище, куда открыта дверь
любому несмотря на обещанье
И прочие пророчества. Куда
теперь ещё отправиться скитальцу?
Но это тоже, впрочем, ерунда
где выстелют соломку постояльцу,
чтоб спать не жёстко. Новая постель
согреет лучше свитера и шапки,
что одевал на выходе в апрель.
И, кажется, теперь совсем не жарко.
«Поутру не скажешь каким будет вечер. Ночь»
Поутру не скажешь каким будет вечер. Ночь.
Будет ли полдник и что подадут на ужин
в предсказании, точно, не сможет никто помочь,
так как сомнения никто никому не нужен,
чтобы сознаться в вымысле, где слова
лишь дополнение к бреду ничтожный повод
переиначить сказанное. Голова
лишь дополнение к мыслям, как к лампе провод.
И пересказ становится всё длинней,
чем ожидание дольше, а день короче,
и не дождаться вечера побыстрей,
чтобы узнать то ли о нём пророчат.
И быть уверенным точно, наверняка,
чем завершится день, и в какое время
перестают трезвонить по пустякам,
предлагая вечность в каком-то глухом селеньи.
Последствия
В городе, где Каин убил Тебя,
днём и ночью вывешивают покрывало
на обозрение, нитки его теребя,
в поисках правды. Даже турист с вокзала
в этом участвует, чтобы не стать врагом
или посмешищем, как раньше уже бывало
со вновь прибывшими, оставив уже на потом
осмотр местности и старых сырых подвалов.
Жизнь продолжается, чтоб не сойти на нет,
т. е. совсем на убыль в сухом остатке,
смяв за собой пространство, где весь секрет
в том лишь, чтоб выжить в этом сплошном упадке.
Прав был Иуда, что деньги отдал на сад,
но их хватило, видимо, не намного.
Знал бы Иуда две тысячи лет назад
может, ушёл бы дальше своей дорогой
Но полотно полощется на ветру
жарком, как пламень, раздутый на дне оврага,
как не сказать, из топки. И всю жару
переживает только одна бумага,
став совладелицей правды в последний раз,
чтобы уже к чернилам не возвращаться,
как к незаконнорожденным, чей рассказ
может в любой газете вдруг оказаться.
И, несмотря на вымысел или бред
перекроить историю, как попало
под руку автора. Но не найдя ответ,
скрыться от всех, как в детстве под одеялом,
чтобы уже ни взглядов, ни лишних слов,
ни посторонних окликов: «Эй, засранец!».
Знал бы Иуда, каким будет их улов
точно сказал бы всем, что Ты иностранец
и путешествуешь с слугами и женой
меньше хлопот и лишних вопросов тоже
Но вышло, как есть. И валят теперь толпой
чтоб не забыться режут потом по коже
и имя Твоё, но больше всего кресты,
чтобы не спутать место последней встречи,
не заблудиться в соснах, откуда Ты
вышел навстречу в тот, Свой последний вечер,
чтобы раздать последнее и на покой
без вариантов, иначе турист с вокзала
дни свои кончит, просто махнув рукой
на всю историю, которой и не бывало
в этих краях не напишу вообще
Сколько не меряй площадь больше не станет,
даже когда, застигнутый вор в плаще
просит пощады и тычется в мёртвый камень
окровавленным лбом Со временем всё не так,
как представлялось лишь полотно осталось
на том же месте. Ну, может, ещё сквозняк
по переулкам, но это такая малость.
«Дождём продлится день и даже ночь»
Дождём продлится день и даже ночь.
Под утро просветлеет, если тучи
отправятся ещё куда-то прочь,
не застолбив пейзаж на всякий случай.
И, может быть, тогда среди ветвей,
подстриженных по случаю субботы,
появится какой-то воробей,
теперь оставив зимние заботы,
чтоб было где почистить клюв и хвост
и воробьихе рассказать о жизни,
что всё простит, хоть он былой прохвост,
расправив крылья, сделавшись капризной,
какой-то недотрогой меньше слов,
тем более каких-то откровений
Спасибо, что апрель не так суров
после дождя и прочих наводнений.