Андрей Драгунов - Подробности стр 3.

Мы дышим тем, что выдыхает лес.
И даже больше  облака над лесом
способствуют, чтоб кислорода вес
удельный был на уровне процесса,
определённого природой и людьми 
вторыми меньше  торжество прогресса 
не в этом варианте. Соловьи
куда полезней в тихой жизни леса.
Вообще  в пейзаже. Мыслимый простор
поверх деревьев повергает в драму 
предельного внимания в упор 
с той стороны небесного экрана.
И сцеженный по капле кругозор
сквозь облака, висящие над лесом,
сместив к опушке видимый простор,
стремится вдаль, но так  без интереса,
поскольку всё, что сохраняет глаз 
из видимого  только половина,
и то  не лучшая, как видимо сейчас,
когда пространство  белая равнина,
и с неба сыпет, как последний раз,
деревьям дав возможность не замёрзнуть,
не сгинуть  в сумме. Привыкает глаз
сверять происходящее по звёздам,
по их отметинам в заснеженном лесу 
опять упала  видимо, замёрзла,
став лишней, как соломинка в глазу,
что портит зрение, но выглядит серьёзно,
как и положено, наверно, наверху.
Неведомо откуда долетает
застрявшее в безвременьи ку-ку.
И лес, уснув под снегом, продлевает
звучание  куда-то меж ветвей.
Должно быть к звёздам, что ещё на небе.
И, до весны заснувший, соловей
досматривает сны о белом хлебе.

Кошки все разбрелись и их следы,
сгинув под снегом, только хранят молчанье
о пребывании оных. Теперь воды
будет достаточно, чтобы залить страданье,
когда растает, но не сейчас, теперь!
Не в это время. Как не сказать, пейзаже.
Смятое снегом утро, к числу потерь
лишь добавляет снега, что сверху ляжет.

Коль жизнь есть дар  то будней не бывает.

Я расплатился на почте за телефон,
за разговор с другой половиной света.
С той частью суши, где над столом плафон
помнит лицо хозяина. Жжёт предметы
жёлтым свечением. А на траве дрова,
т. е.  обрубки жизни. Лицо за дверью 
точно в старинной раме. И все слова
переместились в трубку и стали тенью.
Как бы ещё живые, но этот грех 
преодолим со временем. Часть потери 
в произношении. Из-за земных помех,
радиоволны гибнут  на самом деле,
где-то уже за дверью, на полпути,
за полцены по льготе  такая малость,
чтоб попрощаться с жизнью. И не спасти
парой банальных слов то, что осталось.
Даже не вымолвить. Чтоб не сойти с ума,
перебираю в памяти дни недели
с нашей последней встречи  тогда луна
не поднималась выше ближайшей ели,
т. е. висела прямо под потолком,
перебивая свет над столом плафона,
что округляет жизнь за твоим окном
до колеса стола, до размеров дома
в той части света От почты иду домой,
где пересчёт потерь и холодный ужин.
В радиоволнах застывший земной покой 
без продолжения. И без любви, к тому же.

В моих словах уже не боль, но звук
отставшего от жизни очевидца.
В количестве потерь  число разлук
преобладает  и не ошибиться
в перечислении, как не сойти с ума
от вымысла, что ближе и дороже 
субботы, воскресенья, четверга 
в конце концов, все дни недели схожи.
И лишь Создатель знал в порядке толк.
Давая миру новые названья,
Он долго выбирал, но быстро смолк,
поняв всю тщетность имя называнья 
вообще творения. Неделя в январе
длиннее, чем декабрьская неделя.
Толпятся дети дольше во дворе,
но тот, кого все ждут  опять не едет,
а только наблюдает из-за звёзд,
прикрывшись плотно мокрым белым снегом,
как раньше, в дни, когда ещё погост
был пуст, и всё ещё кончалось небом,
а не землёй, как ныне. Времена
не лучшие, возможно, для спасенья,
но в том не Предводителя вина.
И многое зависит от везенья.
От вымысла, что в суматохе дней
спасает лучше всякого солдата,
и от того он ближе и родней 
хотя и там в финале ждёт расплата
за чёрные страницы, за язык,
испачканный чернилами. Словами 
в конце концов. Но автор строк привык
платить за всё, пока над головами
горит хотя бы малая звезда,
невидимая глазу в непогоду.
Сквозь облака направленный туда
глаз отмечает путь по небосводу,
по плотному скопленью облаков,
как по зарубкам в непролазной чаще,
страдая от дорог и дураков,
что одинаковы, но от второго  чаще.
И, согреваясь тишиной в ночи,
вдруг понимаешь, что твоё молчанье 
лишь продолжение чернильных слёз свечи,
что умирают после остыванья,
но от тепла твоих замёрзших губ
опять живут и значит, Воскрешенье 
возможно. А философ пьян и груб
был, рассказав про вечное забвенье,
про память, что у девки коротка,
как волосы, остриженные к свадьбе
с единственным, что не пришёл пока,
но где-то рядом с мыслями о правде
не то что жизни, но судьбы своей,
что несколько длинней, чем многоточье
в конце строки. И, кажется, что ей
не наплевать, что будет между строчек.
Вообще  в финале. Там, где в две руки
какой-нибудь Шопен звучит натужно,
сжимая пальцы, что так коротки
в желании расстаться с жизнью дружно,
как с некой вещью, что нужна пока,
но вытерлась за годы потребленья
А жизнь, действительно, настолько коротка,
что вспомнишь про философа с забвеньем.
И с памятью к тому же. Но рука
чернит бумагу, продлевая вечность 
хотя бы до момента, где звезда
появится из облака навстречу.