Однажды на институтском углу я купила у старушки тоненький, чахлый букетик подснежников. Прижалась лицом к тонким хрупким лепесткам, вдыхая нежный, едва уловимый запах. Моя душа таяла, как этот запах, существующий буквально несколько секунд. Прохладные на ощупь лепестки цветков обволакивали меня теплом. Я прижала лепестки к лицу и заплакала. Я плакала не о цветах, даже не о себе. Я плакала о том потерянном времени, о тех ушедших навсегда днях, в которые я не знала, что на свете существует такой человек как Филипп Рубинов. Ещё о том, что в том январе самолёт, не задержавшись даже на 10 минут, вылетел в Москву.
Я плакала о потерянной нежности и о том, что со мной так и не случилось великой любви, которой я утешала себя всё это время. Я мечтала об изменениях в жизни, но ничего не произошло.
Не правда. Произошло. Изменения были к худшему. Теперь я тосковала не только по Филиппу Рубинову. Я тосковала по своему жениху. По моему уютному, спокойному, не задающему лишних вопросов мужчине, который с такой легкостью постарался меня забыть.
Родители не восприняли мой разрыв с женихом всерьез. Папа только махнул рукой мол, как поссорились, так и помиритесь, не велика беда. А мама начала философствовать: что-то о том, что никогда не ссорятся только безразличные друг к другу люди, что ссоры первый признак любви, и ещё о том, что поссориться до свадьбы совершенно нормально, после свадьбы не придётся умирать от скуки. Создавалось ощущение, что я нахожусь в каком-то абсолютном вакууме, в котором была огорожена от окружающих не пропускающим звуки стеклом меня никто не слышал, мои чувства не замечал.
Они пытались утешить меня, обязательно обещая быстрое примирение, а мне хотелось кричать, бить посуду, рвать на себе волосы Впрочем, даже при таком поведении меня вряд ли бы кто-то услышал. Скорей всего, они просто отвезли бы меня к дорогому врачу.
Конечно, я ни за что не могла рассказать им о Филиппе Рубинове. Родители мои всё-таки были людьми другого поколения. К тому же, для них я всё ещё оставалась маленькой девочкой с розовыми бантиками и белыми гольфиками, которой самое лучшее утешение мог подарить стаканчик мороженого и любимый плюшевый мишка. К сожалению, позже жизнь подтвердила мои мысли, возникшие уже тогда. С родителями не всегда можно поделиться своими любовными, а тем более сексуальными горестями. Для большинства родителей ты и в сорок остаешься грудным младенцем. Конечно, есть исключения из правил. Счастье, если это так.
Я затосковала сразу же, как только вернулась из Москвы. Я тосковала о глазах Филиппа Рубинова, о его горячих руках на своём теле. Я тосковала о том, как он смотрел на меня, а, главное, о том, как смотрела на него я. Мне очень не хватало этого человека.
Однажды, это случилось к концу зимы, в феврале, когда особенно острыми были признаки моей тоски, пожирающей, как людоед, не только мой мозг, но и мое сердце, я решила ему позвонить. Сама. И будь что будет! Храбрая, и жутко довольная собой, я набрала его номер. Телефон был поставлен на голосовую почту на англоязычную голосовую почту. Я плохо знала английский, и потому не поняла, что именно мне было сообщено. Скорей всего, что российский оператор сейчас не действителен. Я поняла, что Филипп Рубинова вернулся в Калифорнию. И в Америке у него совершенно другой мобильный телефон. Его американский номер телефона я не знала. Мой звонок так и остался без ответа. Он мне не перезвонил.
Потом я нашла его страничку на Фэйсбуке. Послала запрос добавиться в друзья. Подтверждение получила почти сразу Рубинов подтвердил, что мы являемся друзьями на Фэйсбуке. От автоматического текста этого подтверждения я чуть не разрыдалась. Его страничка выглядела слишком официально только информация о выставках, фрагменты творческой биографии, немного о работах в кино. Никаких личных фотографий, к примеру, в домашних условиях. Никаких личных постов. Я поняла, что страничку в Фэйсбуке ведет не он, скорей всего, кто-то из его менеджеров. Так делают многие знаменитости. Сами они не занимаются такими вещами. Чаще всего страницы в социальных сетях ведёт их сотрудник. Сами же они часто даже не заглядывают туда.
Потом пришло время прописных истин. Почти каждый день я твердила эти истины, заученные давно, такие избитые, что мне казалось их говорит кто-то другой, за меня. Не удивительно, что перед этими прописными истинами двери моего сознания захлопывались автоматически. Автоматически, как московское метро.