Простите А вы мне не поможете добраться до платформы Северянин?
Да-а-а-а?.. растерянно ответил я с неопределенной интонацией, что прозвучало скорее как вопрос, не шутит ли она, чем как согласие помочь.
Девушка звонко засмеялась, кивнула вслед уходящему трамваю и невозмутимо продолжила:
Может, пешком?
Через несколько минут мы шли по девственному снегу между трамвайных рельсов, светлыми фигурками на фоне спящего индустриального пейзажа Ростокино с черными окнами старых заводов и строящихся небоскребов, по берегу широкого и шумного Ярославского шоссе.
Мы весело болтали обо всем на свете, моментально достигнув той легкости общения, когда ты почти не слушаешь собеседника, а просто наслаждаешься звуком его голоса, и с легким нетерпением ждешь, когда он закончит, чтобы ты мог открыть рот и начать говорить сам, доставляя ему точно такое же, почти эротическое удовольствие.
У нас оказалось столько общего, что мы едва ли не с досадой перебивали друг друга, спеша поделиться все новыми и новыми подробностями своей жизни, которые сближали нас с сумасшедшей скоростью. Мы шли очень быстро, почти бегом, и говорили очень громко, почти крича о кошках, машинах, музыке, учебе, спорте, морозе, фотосессиях, Москве, архитектуре, прогулках, трамваях, и каждая тема порождала дюжину новых. Концентрация близости была так велика, что мне казалось, что мы вот-вот замолчим и начнем целоваться и заниматься сексом прямо тут, на снегу.
Я всматривался в ее лицо, пытаясь понять, чувствует ли она то же самое, как вдруг отчетливо услышал:
Я просто сразу хочу сказать, что я за Путина!
Что-что? осоловело переспросил я, видимо, как Николай II в тот момент, когда красный комиссар сообщил ему, что сейчас он и его семья будут расстреляны.
Я за Путина, сказала она, выделив слово «за», как зазубрину штыка.
За Путина я, зачем-то повторила она в обратном порядке, словно вытаскивая штык вместе с моими кишками.
Из глубин моей памяти на помощь взметнулись аргументы: Беслан, Волгодонск, Норд-Ост, Курск, Литвиненко, Алексанян, кооператив «Озеро», офшорные схемы, разоблачения Навального как белые кровяные тельца, они устремились к ране.
Я за, сказала она, продолжая идти рядом со мной и мило улыбаться, всем своим видом показывая, что дискуссия ей не интересна.
Что, прости? на выдохе переспросил я, как смертельно раненый человек, который еще не понимает, что алая дорожка на снегу это кровотечение из его перерезанной брюшной артерии, остановить которое уже не сможет никакой жгут.
Ты же нормально к этому относишься? поинтересовалась она.
Да, коротко ответил я, бессильно пытаясь придумать что-то на тему кошек, машин, музыки, учебы, спорта, мороза, фотосессий, Москвы, архитектуры, прогулок, трамваев, но из моего рта вытекали тонкой струйкой бессмысленные дежурные реплики. Это нормально
Это рабочий момент, произнес я, опускаясь на колени, как герой Виктора Цоя в конце фильма «Игла».
Где-то позади очередной трамвай резко остановился, заскрипел, замер, и примерз к рельсам. В его салоне погас свет, а водитель уронил голову на штурвал. Я услышал, как останавливаются одна за другой турбины окрестных заводов, постепенно переходя от равномерного шума к низкому гулу, как ползет изморозь по высоким окнам машинных залов, как холод подбирается ко мне по рельсам.
Ты не посмотришь, когда ближайшая электричка до Пушкино? равнодушно спросила она, глядя на меня сверху вниз.
Да, конечно, ответил я, поднимая слабеющую руку со смартфоном.
Резким движением крутанув мою кисть, она какое-то время изучала расписание, потом, очевидно, нашла нужную электричку, развернулась и быстро зашагала к платформе, постепенно превращаясь в точку.
Дневная электричка
Я еду из Москвы на дневной электричке, 14:10. Час пик еще далеко, народа почти нет, по вагону рассредоточились, стараясь не нарушать невидимых границ городского одиночества, пять человек. Как они ни старались сесть дальше друг от друга, все равно получилось кучкой.
Тихо. Мотор еще не завелся.
Але? говорит мужской голос в металлической, чрезмерной тишине вагона.