Марина Аницкая
Онтологически человек
[1X01] дети дану
Помни ты всегда можешь отказаться, сказал отец, поворачивая штурвал. Всегда есть альтернативные варианты. Не подойдет один подойдет другой.
Он говорил обычным ровным тоном, но чувствовалось, что среди этих альтернативных вариантов есть такие, которые его совершенно не устраивают.
Мать чудь улыбнулась, подпирая рукой подбородок.
Богатство не лучше бедности, здоровье не лучше болезни, радость не лучше горя лучше то, что ведет к цели.
Отец поморщился:
Не передергивай.
Но ведь это так, мягко сказала мать.
Это был один из их бесконечных, полуозвучиваемых разговоров, которые прорастали из глубин какого-то прошлого, выступали на поверхность, пропадали снова, оставляя после себя невнятное эхо образов. Вот и сейчас «хромой кондотьер», «призвание», «судьба», «Единый». Привкус чувства, которое Нимуэ не могла разобрать, как фразу на незнакомом языке.
Нимуэ стала смотреть в окно.
Флаер заложил вираж, снижаясь. Внизу виднелись холмы, сизая река, расходящаяся множеством рукавов мелкая в это время года, лесистые острова... маленькое серповидное озеро. Несколько других флаеров покачивались у пирса. Отец посадил машину на воду.
Прежде, чем они вышли наружу, он взял ее за подбородок и развернул к себе.
Цель чтобы ты была. Чтобы ты длилась. Чтобы ты длилась счастливо.
Мягкие ладони легли на плечи мать обняла ее со спины.
Только помни, что счастье не равно отсутствию боли. Не равно отсутствию страха.
Мать и отец; белое и черное; стоять между ними было все равно что на краю скалы у моря пена взлетает, доплескивая до вершины, рассыпается брызгами, откатывается обратно. Взлетает; рассыпается; откатывается. Взлетает; рассыпается; откатывается только не снаружи, а внутри.
Нимуэ не могла уловить тех смыслов, которые они пытались в нее вложить как можно перестать быть, если ты есть?
Я не понимаю, произнесла она вслух.
Мы все когда-то не понимали, сказала мать.
На дощатом причале, скрестив ноги, сидел дану и наигрывал на глиняной свистульке. Был он русый, длинноносый, до красноты загорелый, весь в каких-то пестрых шнурках и ленточках чуть не до локтя.
Отец молча заступил между дану и солнцем. Скрипнула лаковая штиблета. Дану, не открывая глаз, выпустил последнюю трель, сунул свистульку в карман, крутанулся вокруг себя и ввинтился в воздух, поднимаясь. При каждом его движении медные монетки, костяные бусины, деревянные палочки на браслетах чуть слышно брякали.
Дану выпрямился, приложил руку к сердцу и изобразил поклон. Мотнулись светлые косицы, собранные в пучок на затылке.
Мое почтение! Не зыркай так глазами, Вран. Надо будет все-таки взять с тебя слово, что ты не вырвешь у меня печень, если тебе что-то померещится не то.
Почка тоже подойдет, сказал отец.
А чинить потом, конечно, мне, усмехнулась мать, беря его под руку.
Все как в старые добрые времена! дану поймал взгляд Нимуэ и подмигнул. Я Энгус.
Я Каэр, раздался голос.
Нимуэ обернулась и увидела дану курносую, с круглыми карими глазами и яблоневым цветком в волосах. Было в ней что-то от рыбы или от птицы, какая-то обтекаемая аэродинамичность в облике.
Я Нимуэ, сказала Нимуэ.
Добро пожаловать, Нимуэ, сказала Каэр.
На берегу озера раскинулся городок, из тех, что выращивают за ночь. Четкие геометрические линии выступали из зелени, как плавники из морской пены.
Тут совсем нет чар, заметила Нимуэ. Совсем дикое место.
Пришлось постараться, сказала Каэр. Помех должно быть как можно меньше.
Энгус вывел их к большой десятиугольной беседке.
Чудь наискось от входа в низких креслах, расставленных по периметру, сидели трое.
Один из дану плавным движением поднялся навстречу, зашуршали просторные шелковые одеяния. Второй, чудь помедлив, последовал за ним. Женщина осталась сидеть, разглядывая их исподлобья.
Доброго дня, сказал дану. Он был будто с витража высокие скулы, удлиненное, спокойное, почти неподвижное лицо, на котором «терпение и радушие» начертано, как на щите. Как долетели?
Ужасно медленно, Вран оправил манжет. Блеснула запонка. Что вы все находите в этих железках?
Дану прижмурился.