—А? Вот, пробивается. Слушай, Ли, ты когда-нибудь слышал это? Послушай. — Джо качает головой в такт музыке и увеличивает громкость до максимума. Медный грохот пронизывает лес. — Делает день радостнее, — расплывается он в такой широкой улыбке, что, кажется, сейчас треснет; такая мелочь, а помогает ему сносить тысячи неприятностей.
Ты разбил мне сердце, солгав невзначай, Ты ушел, меня бросил, не сказав прощай; О твои холодные глаза…
Мы останавливаемся рядом с Энди, который пытается завести электропилу. Пила кашляет, лает и снова затихает, потом вновь огрызается визгливым голосом. Энди ухмыляется нам и вопит: «Пошла!» — примериваясь к боку огромной ели. Фонтан белых опилок взрывается в солнечных лучах. Мы стоим и смотрим, как он делает подрубку. Энди скашивает под слишком большим углом, потом обходит дерево с другой стороны и снова вгрызается в него пилой. Когда дерево начинает трещать, качаться и наконец обрушивается вниз, я бросаю взгляд на парня и вижу, что это зрелище произвело на него впечатление. Настроение у меня от этого несколько улучшается. А то я уже начал думать, что мне вообще не удастся найти с ним общий язык; что двенадцать лет учебы сделали его настоящим иностранцем, который хоть и пользуется некоторыми словами из нашего языка, но их явно недостаточно для того, чтобы сблизиться, чтобы суметь разговаривать друг с другом. Но когда я вижу, как он смотрит на низвергающееся дерево, я говорю себе: «Ага, вот оно; ему тоже нравится смотреть, как падает дерево. Клянусь Господом, так оно и есть».
— Ну мы здесь только солнце заслоняем, — говорю я. — Пошли. — И мы трогаемся дальше.
Джоби уходит заводить лебедку. Ли идет за мной через вырубку туда, где начинается стена леса. Там, где громоздятся кучи обрубленных веток и дремлет колючий ягодник, просека заканчивается, и до самого неба тянутся макушки деревьев. Это место я люблю больше всего — граница, за которой начинается лес. Оно мне всегда напоминает границу поля, где остановился жнец.
Я слышу, как у нас за спиной начинает хрипеть и захлебываться лебедка. Джо сидит между рычагами, тросами и проводами, как пойманная в силки птица, и дергает за дроссель. Транзистор болтается у него на груди, и его выкрики то доносятся до нас, то заглушаются шумом. Из выхлопной трубы вылетает клуб синего дыма, и в какое-то мгновение мне кажется, что вся машина вот-вот разорвется от напряжения. «Эту чертову хреновину надо было заменить вместе со стариком», — говорю я. Малыш ничего не отвечает. Мы трогаемся дальше. Издали слышны удары топора — это Джон обрубает ветви и сучья. Гулкий, как у деревянного колокола, звук заглушается только транзисторными трелями, которые то приносит, то уносит ветерок. Все это — начало дня, эти звуки и то, как Ли уставился на падающее дерево, — все это заметно улучшает мое настроение. И я даже начинаю думать, что, может, все не такуж скверно, как я решил сначала.
Я указываю Ли на ряд деревьев:
— Вот твое место сражения, Малыш. Надо посмотреть, на сколько тебя хватит. — Я специально хочу поддеть его. — Само собой, я не надеюсь, что ты долго продержишься, но не волнуйся — если отбросишь копыта, у нас тут есть носилки. — Я подмигиваю ему. — Парень Орланда идет по другой стороне… он поможет, когда ты отстанешь.
Вид у Ли такой, словно он только что получил приказ отправиться на передовую, — весь внимание, челюсти сжаты. Я собирался всего лишь пошутить, но чувствую, что вышло это, прямо как у старого Генри, когда он несет какую-нибудь отменную околесицу. Я прекрасно понимаю, что худшего способа общаться с Ли и выдумать трудно, но, черт бы меня побрал, меня несет и несет.
— Сначала тебе, конечно, придется несладко.