Ну а потом, в Москве про наше настроение после похорон ерохинцев лучше всего было сказано в трагическом речитативе Юрия Визбора:
Ну вот и поминки за нашим столом.
Ты знаешь, приятель, давай о другом.
Давай, если хочешь. Красивый закат.
Закат то, что надо, красивый закат.
А как на работе? Нормально пока.
А правда, как горы, стоят облака?
Действительно, горы. Как сказочный сон.
А сколько он падал? Там метров шестьсот.
А что ты глядишь там? Картинки гляжу.
А что ты там шепчешь? Я песню твержу.
Ту самую песню? Какую ж ещё Ту самую песню, про слёзы со щек.
Так как же нам жить? Проклинать ли Кавказ? И верить ли в счастье?
Ты знаешь я пас. Лишь сердце прижало кинжалом к скале
Так выпьем, пожалуй, Пожалуй, налей
Однако же, прошел месяцдругой московской жизни и вновь замаячило лето и снова надо было решать, что мы будем делать. Может быть, неискушенному читателю покажется, что теперь-то, после того, что случилось два года назад в Безенги и после только что пережитой трагедии на Домбае, здравый смысл возьмет верх, и мы, образумившись, прекратим, наконец, испытывать судьбу? Скажу сразу этого не произошло. Снова и снова почти каждым летом мы отправлялись в горы Кавказ, Памир, Тянь-Шань, Фанские горы или на худой конец Памиро-Алай, Матча. И не было никакой возможности устоять перед соблазном еще раз хлебнуть морозного горного воздуха, умыться ледяной водой, почувствовать напряжение подъема по ледовому склону или крутым скалам, азарт спуска глиссером по снегу или, наконец, расслабиться у костра, наблюдая за тем, как луна медленно траверсирует вершины горного хребта. Позабыть обо всем этом, переключиться на что-либо иное было невозможно, невзирая на то, что время от времени с роковой неотвратимостью мы теряли в горах наших друзей.
Ну, и как же все-таки складывалась наша жизнь вне гор, на равнине?
В горах мы жили общей жизнью, нас объединяла общая цель восхождения на вершины. Ты идешь в связке, и веревка это не только способ обезопасить друг друга страховкой, это еще некий символ ответственности друг за друга. И это не просто слова-декларация, а суть суровых требований жизни в горах. Без чувства такой ответственности невозможно ходить в горах на серьезные маршруты.
А в городе на смену романтике гор приходила проза обыденной жизни, где у каждого есть своя семейная ячейка, дом, работа, встречи с приятелями, иногда какие-то развлечения, вроде театра или художественной выставки. Все это свое, близкое, и первые недели всем этим просто упиваешься. Но при всей насыщенности городской жизни трудно было избавиться от ощущения, что чего-то самого главного в ней не хватает. В глубине души еще сохранялось, почти как фантомное чувство, воспоминание о чем-то вроде «горного братства». Помнится, что некоторое время тогда нашим приветствием в городе был клич немецких горных егерей: «Берг хайль»!
Со временем все это неминуемо ослабевало, но не у всех, нет, не у всех! Борис всегда особенно остро ощущал переход от гор к равнинной жизни. Он просто не мог примириться с тем, что еще совсем недавно, в горах мы жили общей жизнью, как родные братья, а теперь? Что же получается: мы всего лишь хорошие знакомые, да? Против этого протестовала сама его натура. Он был слишком эмоциональным человеком и быть сегодня одним, а завтра, подчиняясь изменившимся требованиям жизни, совсем другим это было не для него.
Хорошо известно высказывание Антуана де Сент-Экзюпери: «Единственная известная мне роскошь это роскошь человеческого общения». Признаемся, что для большинства так называемых «взрослых людей» (термин Экзюпери!), это высказывание звучит всего лишь как романтическое пожелание, конкретного смысла не несущее. Как-то в разговоре с Борисом я, не помню по какому поводу, процитировал эту максиму Экзюпери, он хмыкнул и с искренним недоумением заметил: «А что же еще тогда прикажете считать роскошью?»
Боб вообще-то совсем не любил словоговорения на подобные темы просто ему был свойственен особый дар, даже талант пробуждать в людях чувство дружеской симпатии и потребность в деятельном (это главное!) общении. Эта его способность, творческая по своей сути, позволяла ему сближаться и находить общий язык с самыми разными людьми от шоферов до академиков. Но если говорить о Боре, как об одном из закоперщиков нашей команды «академиков» (так иногда называли команду СКАН), то главный, так сказать, нерв его жизни был в том, что он интуитивно и неутомимо стремился к тому, чтобы наша жизнь на равнине была, если не такой же, как в горах, то по крайней мере в чем-то главном, схожей с ней. Иными словами, жизнь в Москве для него должна была быть продолжением (да, именно так!), а не отрицанием жизни в горах.