Неделю спустя Тьюки впервые посетили и осмотрели Приют уже как попечители:
На сей раз их [пациентов] было около 160 человек, все они размещались в главном здании, которое, естественно было переполнено. Свыше двадцати пациентов были заперты вместе в очень маленьких дневных палатах, не оборудованных для проветривания, физических упражнений и естественных нужд. Вид этих людей вызывал неописуемую жалость. Лица их, по большей части, были отощавшие, землистого цвета. Носы их имели тот красноватый или синевато-багровый оттенок, который обычно говорит о крайней бедности и запущенности, и спертость воздуха в помещениях была почти невыносимая.
Сэмюэль увидел одного пациента «совсем без одежды, стоящего в моечной на мокром каменном полу, очевидно в последней стадии угасания. Состояние тела пациента было невероятно грязным Все говорили о нем, как об умирающем». По его настоянию, «этого пациента перевели в другую часть приюта, где за ним лучше ухаживали, и через несколько месяцев он оправился настолько, что его вернули в приход хоть и в слабом, но безобидном состоянии рассудка».
Вслед за этим они пригласили группу новых попечителей, включая Николя, осмотреть Ретрит с тем, чтобы показать им, что можно сделать. Но все же Сэмюэль был далек от удовлетворения по поводу достигнутых ими успехов. «В Ретрите имеется несколько значительных изъянов», признавался он в своем дневнике, и затем продолжил описывать их под тремя заголовками. Во-первых, здания не обеспечивают достаточной возможности для надзора за пациентами; он бы предпочел план круглого здания от Джереми Бентема, которое Уильям Старк оборудовал для Приюта в Глазго. Он также задумывался над тем, «нельзя ли обойтись без высоких стен». Во-вторых, «систему организации» можно было бы улучшить, уделяя больше внимания классификации пациентов «по состоянию рассудка». Он сожалел о том, что сиделки «настолько заняты насущным обслуживанием пациентов, что и у них не остается достаточно времени для того, чтобы развлечь их прогулками, и т. п Один-единственный человек обладающий смышленостью и человеколюбием может оказаться чрезвычайно полезным в общем уходе за пациентами, и проводить время с теми, кто ближе всех к выздоровлению и здравомыслию». В-третьих, он считал, что правила Ретрита должны предоставлять возможность еще более частых посещений, что является самым верным способом предотвращать плохое обращение тема, которой Николь позже посвятил небольшой трактат. О, как желательны остаются эти усовершенствования в столь многих заведениях даже сегодня!
В конце февраля Тьюк смог сообщить Уильяму Моду, что
дело Приюта продвигается отлично, хотя нам и неизвестно, с какими противодействиями мы можем столкнуться на Общем собрании Восьмого месяца, когда нужно будет все решать. Если кто-нибудь из ваших соседей подумывает о том, чтобы стать попечителем, хорошо бы, чтобы они поторопились Многие старые попечители, которые, по слухам, могут иметь приверженность к старым методам, возможно, будут присутствовать на собрании, и, если друзья д-ра Беста собираются предпринять какие-то усилия, то они удачно выберут для этого время. Чем дальше продвигается Комитет в своем расследовании, тем более чудовищной представляется вся система в целом и ее практическое применение. В настоящее время все происходящее без околичностей выглядит всего-навсего частным предприятием, осуществляемым за государственный счет в интересах врача Те пациенты, кто платит больше четырнадцати шиллингов в неделю, считаются под личным попечением д-ра Беста, и он кладет себе в карман все, что они платят сверх этой суммы.
Но худшее было еще впереди. Неутомимый Хиггинс продолжал «питать тяжкие подозрения, что самые вопиющие случаи дурного обращения по-прежнему имели место», и, оказавшись в Йорке на «неделю выездной сессии суда присяжных чтобы принять участие в работе большого жюри», он решил сам обследовать каждый дюйм Приюта. Этим он занялся в восемь часов утра 24 марта 1814 года. О том, что он увидел, лучше всего узнать из его сообщения парламентской комиссии, которая начала свою работу с чтения этого свидетельства:
Рано утром я отправился в Приют, чтобы произвести осмотр всего здания; отдав распоряжение открыть великое множество дверей, я подошел к одной двери, расположенной весьма скрытно в кухонных помещениях и почти полностью спрятанной при открывании двери в коридор; я приказал открыть эту дверь; смотрители колебались и сказали что у них нет ключа; я приказал им принести ключ, но мне было сказано, что он затерялся, и в данный момент его никак не найти; после таких слов я рассердился и сказал им что если они не найдут ключ, то я найду его у кухонной плиты, а именно, кочергу; после этих слов ключ незамедлительно принесли. Когда дверь открылась, я вошел в коридор и обнаружил там четыре камеры, площадью, полагаю, около четырех футов, в самом ужасающем и отвратительном состоянии, солома, похоже, была насквозь пропитана мочой, а стены вымазаны экскрементами. Отдушины в каждой камере были частично ими забиты Я спросил у смотрителя, обитают ли в этих камерах пациенты? И мне сказали, что да, они здесь ночуют. Затем я пожелал, чтобы он проводил меня наверх по лестнице, и показал, где обитают женщины, которые вышли из этих камер сегодня утром он провел меня в помещение размер которого, по его словам, составлял двенадцать футов на семь футов десять дюймов, и в котором находились тринадцать женщин, по его словам, покинувших камеры сегодня утром Мне стало дурно, и я не мог больше оставаться в этом помещении До того, как я увидел эти камеры, Аткинсон, аптекарь, и смотрители неоднократно уверяли меня, что я видел все здание, где находились пациенты те же сведения были и у архиепископа и других попечителей с самого начала расследования, никто из них не знал о существовании этих камер.