Я видел, как бьет по земле старческая рука, сжатая в кулак, потом он затих.
Я вышел на открытое место, отправился вниз, к нему. Когда я подошел, он уже перевернулся и, подтянув ноги, сел. Он взглянул на меня, но не думаю, что увидел. Попытался встать; ему это удалось, и побрел к хижине, припадая на ногу. Я шел следом, протянув для поддержки руку. Он оперся на меня чуть-чуть своим дряхлым весом — отозвавшись, я бы сказал, телом, а не рассудком. Вместе мы прошли к хижине, вошли внутрь, и я помог ему опуститься на край койки, а сам отошел и сел напротив, на скамью у стены. Луна бросала из окна достаточно рассеянного света, чтобы я мог различить его там, на краю койки.
Мы оба молчали. Но я чувствовал: он знает, что я рядом. Он был рад, что рядом есть кто-то, и у него хватает ума молчать и просто быть здесь.
Я услыхал, как он, шумно вобрав в себя воздух, глубоко вздохнул.
«Кое-что тут и правда случилось», — сказал он.
«Да, — сказал я. — Здесь были люди. Значит, что-то не могло не случиться».
«Немного, — сказал он. — Всего двое. Обычно один, а иногда два. И еще — одна ночь».
Я ждал. И вот наконец он поведал мне, не в виде одной из своих лекций, а медленно, осторожно, совершенно правдиво, просто отмечая факты.
«Жил человек по имени Джонни Йегер, индеец, наполовину чероки, которого занесло на юго-запад с Индейской Территории. Был он перевозчиком грузов, имел собственную небольшую упряжь. Человек он был спокойный и надежный, без тяги к наживе; он хотел только жить, получая от этого свои маленькие радости. Если брался за дело — работал на совесть, подряжаясь на службу со своими мулами и двумя фургонами, подвозил припасы к каким-нибудь уединенным армейским постам. Между ездками, когда в кармане случались деньги и он мог без большой роскоши прокормиться, Джонни любил отправиться с поклажей в безлюдные края, либо осесть поблизости от места, где у него были один-два друга, и попринимать лучи юго-западного солнца. Много времени он проводил, бывало, на станции дилижансов, у старого тополя — в ту пору дерево в самом цвету — приметной вехи пейзажа. Он знал смотрителя станции или агента, как любезно компания позволяла смотрителю именовать себя. Оба они неплохо ладили друг с другом.
Обычно Джонни Йегер слонялся поблизости, превращая станцию в свою штаб-квартиру во время дальних поездок по округе; с готовностью вызывался он помочь на перемене лошадей, когда подходил дилижанс. Он прекрасно знал толк во всем, что ходит на копытах. Спать он любил снаружи, и больше всего — на плоской крыше конюшни, где, по его словам, небо словно шире всего расстилалось над головой, а воздух приветливо струился, овеивая лицо.
И был еще человек по имени Миллс, другой возчик, только невезучий; или, быть может, раздражительность была его главным несчастьем, лишая работы, до тех пор, пока он не утратил и собственной упряжки. В одну из поездок Джонни Йегер взял его с собой в качестве возницы. У Джонни в то время уже был второй возница, но Миллс выклянчил у него работу, и Джонни нанял его.
И там, на безлюдной дальней дороге, Миллс затеял свару,
У него собственный взгляд на то, как управляться с мулами. Он не желает выслушивать приказы от индейца, пусть даже полуиндейца. Быть может, в ожесточении он горевал и над своим злосчастьем. И вот где-то на тропе он довел себя до исступления, выхватил из-за пояса револьвер и принялся палить в Джонни. В данном случае это было ошибкой — тот подскочил ко второму фургону, выхватил из-под ремней ружье, да и просверлил Миллсу лоб. Второй возница видел все, на свидетельском допросе дал правдивые показания, и Джонни был освобожден.
Но жил еще один человек по имени Миллс, брат первого, и тот приехал из мест, лежавших дальше к югу.