Накинув плащ, попрощался с Пашей, который бумажки дописывал, и мимо постов направился к выходу.
"Жигуленок" я обычно на улице Воинова оставляю, у Дома писателя, чтобы сослуживцы не догадались, что я на тестевском подарке катаюсь. Ходьбы примерно минуты три -- проветриваюсь заодно. Добрался я, в машину залез, мотор прогреваю, а глянул через переднее стекло -- она стоит, гражданка Розенштейн. Подождала, значит, меня на Литейном и незаметно прокралась по пятам. Тут бы обогнуть ее и просвистеть мимо, но что-то профессиональное взыграло. Ведь вместо того, чтобы мне следить -- следили за мной.
Я, приопустив боковое стекло, сказал ей:
-- Вы, Розенштейн, как видно, о чем-то интересном спросите желаете. Это по вашему местоположению заметно. Маячить нам нечего. Так что садитесь в машину... несколько минут у вас имеется.
Она уселась без долгих разговоров.
-- Несколько минут -- это чтоб выкурить одну сигарету. Можно?-спросила она. Вот зараза, и голос в ее пользу говорит. Сочный такой, а не писк, как у моей женушки.
-- Само собой. Не надо аск, гражданка.
Я достаю "Стюардессу", она -- "Кэмел". Ни угощать, ни угощаться мне не резон. Так что каждый дымит своим. А радио шепелявит: "... высокие удои -- это не только промышленная технология, но и бережное отношение животноводов к своим хвостатым подопечным..."
-- Ну?-- прекратил я паузу, которая, в общем-то была выгодна мне.
-- Я не спросить, а попросить хотела. Мне суд грозит, а затем срок... или психушка. Вы не облегчили бы мою участь?
Примерно таким невзволнованным голосом спрашивают: "интересный мужчина, не угостите ли шампанским?" Но все равно бабское чутье у нее будь здоров. Там, в Большом Доме, дамочка старалась не глядеть на меня, я тоже на нее не пялился, однако она почуяла-таки любопытство с моей стороны. И сейчас в вечернем полумраке, луч уличного фонаря выхватывал ее ножку от сверхмодного короткого сапожка и далеко за коленку. Даже шубка распахнулась самым надлежащим образом.
Теперь надо отделаться парой фраз о квалифицированности товарища Коссовского, о гуманном советском суде, подождать пока догорит ее быстрая американская сигарета, и выпроводить вон. Но я некстати вспомнил Затуллина с его "образом врага" и, напротив, Сайко с его "бережным" отношением к филологам и даже спекулянтам-валютчикам, поэтому буркнул невпопад.
-- Да-да, я помню рекомендации классика. "И милость к падшим призывал". Вы, наверное, филолог?
-- Я врач-инфекционист, в Боткинской больнице работаю, гепатит лечу, дезинтерию, сальмонеллез.
-- Ну, так и лечили бы себе запор с поносом, пробки в задницу вставляли бы, никто бы вас не тронул, не тридцать седьмой же, и не пятьдесят первый. А то ведь вляпались в такое дерьмо, что вам на своей работе и не снилось.
-- У меня муж усвистал в Америку два года назад. Он -- тоже инфекционист. Сейчас в Бостоне работает.
-- Два года назад проще было. Ну, а вы-то чего, гражданка Розенштейн, заменжевались и отъединили свою судьбу от моторного супруга?
-- У меня дед был старым большевиком-ленинцем, даже улицу в его честь прозвали. Папашу в том же преданном духе вырастил. Предки мои, преподаватели научного коммунизма, никуда бы не двинулись. Не могла же я их бросить и мчаться куда-то с Иосифом.
-- Ясно, свободолюбивый муж Ося -- ненадежный, батька с мамкой, хоть и доценты марксизма-ленинизма, все-таки опора. Ну, и когда вы встали на скользкую тропку антисоветизма?
-- Отца год назад инфаркт скосил, на Запад не захотел, так уехал вниз. Я бы сейчас с мамой и дочкой, конечно, отчалила, но не пускают. Иосиф попробовал мне посодействовать через сенатора, который по таким поводам письма пишет Брежневу и в Верховный Совет. Но попросил, чтобы я собрала кое-какой материал через своих друзей-психиатров насчет пациентов, которые сидят в психушках из-за убеждений.