– Мне, может быть, километров сто придется идти по этой самой тундре, там небось снег уже будет. Задула пурга, и готово – нет Федора Капустина. Может, и не найдут меня никогда… Так твой мешочек со мной и сгинет. А, Натка?
Ната вдруг резко, всем корпусом повернулась к Феде:
– Ох, Федька! Знаешь, как я весь сегодняшний день переживала! Я вот дала тебе слово, что никому не скажу, а может, мне нужно было бы выдать тебя и пусть бы ты меня сначала презирал, зато потом все равно спасибо сказал, что я тебе помешала такую глупость совершить.
– Ну и почему же не выдала? – с холодком в голосе спросил Федя.
– Потому что… Потому что я потом подумала: а вдруг ты и в самом деле такой… о которых в книжках пишут. Мало ли мы читали, как мальчишки убегали из дому и их сначала никто не понимал, а потом они всякими знаменитостями становились. Может быть, и тебя тоже никто не понимает и я не понимаю, а у тебя и в самом деле такой характер, что ты не можешь в спокойной обстановке… Может, у тебя и в самом деле такое призвание, чтобы всякие «белые пятна» исследовать. Ой, Федька!.. Одним словом, ничего, ничего я не знаю, только никогда я не думала, что ты такой… такой необыкновенный.
Федя с великим удовольствием слушал Нату, и ему очень хотелось теперь же на деле доказать Луне свою необыкновенность. Но как это сделать, он не знал.
По обеим сторонам дороги вместо домов уже тянулся пустырь. Раньше здесь стоял барачный поселок. Этим летом бараки снесли, чтобы строить на их месте стадион. Груды невывезенных еще обломков при тусклом свете месяца казались какими-то особенно корявыми и большими. Поглядывая на них, Ната приблизилась к Феде так, что их плечи касались друг Друга, и сказала, понизив голос:
– Федька!.. Вот уже даже сейчас про нас можно было бы рассказ написать: как ты в побег собираешься, как я тебе помогаю и как мы ночью идем прятать вещи на глухой пуст… – Она вдруг запнулась, остановилась и, испуганно раскрыв глаза, прошептала: – Ой, слышишь?
Со стороны пустыря донесся страшный стон… Нет, это был не стон, а какой-то гнусавый вой, страдальческий и вместе с тем полный нечеловеческой злобы. У Феди ёкнуло сердце. Вой постепенно замер, но через секунду послышался снова. Луна вцепилась Феде в локоть:
– Федька, что это?
«Коты дерутся», – смекнул про себя Федя, а вслух сказал хладнокровно и деловито:
– Эге! Надо расследовать! Дай-ка стеганку. Я спрячу вещи и заодно посмотрю, что там такое.
Он бесстрашно запрыгал по обломкам и исчез в темноте.
Луна стояла среди дороги, чувствуя, как дрожат коленки, а по спине словно льется холодная струйка. Но вот она тоже догадалась, кто это так страшно воет.
– Федя! Это коты! – смеясь, закричала она, когда тот минуты через две снова вышел на дорогу.
– Да-а, коты, – не очень охотно согласился Федя. Луна вдруг перестала смеяться. Подойдя к Феде, она заглянула ему в лицо:
– Федька! Но ведь ты-то не знал, что это коты! Ну неужели ты ни капельки не боялся?
Федя усмехнулся чуть заметной усмешкой.
– Скоро мне придется слушать, как целые волчьи стаи воют, – очень медленно выговорил он. – Что ж, прикажешь мне их бояться?
И всю обратную дорогу Луна шла рядом с Федей притихшая, молчаливая, временами сбоку осторожно поглядывая на своего удивительного спутника, а Федя тоже молчал, не желая нарушать благоговейной, очень приятной для него тишины.
VIII
Утром Варя, учившаяся в первой смене, разбудила Федю, но после ее ухода он снова заснул, потому что ночью проворочался часов до четырех.
Вовка, оставшись без надзора, развил лихорадочную деятельность.