Отца на даче не было: у него кончился отпуск, и он теперь приезжал сюда по пятницам вечером. Когда я вернулся, мама сидела на веранде, просматривая газеты. Она спросила меня, что я поделывал. Я соврал, что играл в волейбол. Потом к маме пришла соседка, и стали говорить о том о сем. Потом настало время вечернего чая, во время которого мама спросила меня, почему я такой грустный. Я ответил, что просто устал.
– Иди полежи после чая, – посоветовала мама.
Я ушел в комнату и лег на раскладушке с каким-то детективом в руках, но читать не смог – все представлял себе, как я иду по темной аллее, приближаясь к воротам, на которых повесилась Климова, и с ужасом думал: а вдруг у меня не хватит духа пройти под этими воротами, добраться до склепа и взять записку?!
Долго лежать я не смог и вышел на улицу. Фая была занята работой с матерью на огороде, а Нюшка бездельничала и сразу привязалась ко мне. Она совсем не походила на свою упитанную круглолицую сестру. Это была маленькая тощая егоза с жиденькими светлыми волосами, заплетенными в косичку типа «крысиный хвост». Едва я вышел и двинулся по дороге над рекой, как она засеменила рядом и стала спрашивать почему-то полушепотом:
– Дима! Дим!.. Ну, как, не забоишься?
– Отстань ты! – только и ответил я, но Нюшка не отставала. Она забыла, что все обещали не пугать меня, и продолжала тем же полушепотом:
– А я бы ни в жизнь не пошла! Я бы там померла от страха.
Что было делать? Шугануть ее, прогнать? Но тогда она смекнет, что со мной не все в порядке. И я решил просто не отвечать, что бы она ни говорила. Я знал, что у Маши и Юры «режим»: после пяти часов и до ужина они повторяют пройденное в прошлом учебном году, потому что нахватали троек. Я заглянул было к Игнату, но увидел, что он пилит с дедом дрова. Я повернул обратно, а егоза продолжала семенить рядом и говорить:
– Дима, я думаю, знаешь, где самое страшное место? Где бригадир перевернутый лежит.
Я промолчал, а сам удивился, что тоже боюсь этой могилы. Ведь похоронен был заживо совершенно другой человек, а я уже представлял себе именно этого бригадира перевернувшимся в гробу.
Чтобы отделаться от Нюшки, я ушел домой, снова лег, сделал вид, что читаю и пролежал до самого ужина, убеждая себя, что ничего страшного со мной произойти не может, стараясь нарисовать в своем воображении мое торжество и всеобщее удивление, когда я принесу записку, но последнее мне плохо удавалось.
За ужином мама снова спрашивала меня, почему я такой понурый, а я отвечал, что ей это лишь кажется. Только мы поужинали, как на ступеньках веранды появились Фая и Нюшка, обе с удочками из тонких прутьев.
– Дим! Ну, ты как, на рыбалку идешь?
– Пойдет, – ответила за меня мама. – Только оденется потеплей.
Я переоделся в шерстяной тренировочный костюм, взял маленькую бамбуковую удочку и сказал маме, что вернусь сегодня позднее обычного, потому что ребята собираются удить и после захода солнца.
– Надеюсь, к утру ты все-таки вернешься? – пошутила мама.
В начале девятого мы все были в сборе возле игнатовой лодки.
– Ну, как настроение? – спросил меня Юра.
– Нормальное, – ответил я равнодушным тоном.
Спросила и Маша, глядя мне в лицо:
– Дима, ты не раздумал?
– Нисколечко, – твердо ответил я. Присутствие Маши взбодрило меня, но ненадолго.
Обычно мы переправлялись к тому берегу и удили почти напротив наших домов, потому что там рыба брала очень хорошо, но теперь, как предложила днем Маша, мы поднялись против течения далеко за церковь на краю села и причалили рядом с большим ракитовым кустом. Игнат привязал цепь к нижней ветке этого куста, и течение поставило плоскодонку боком к берегу.
– Кто хочет – вылазьте, а кто хочет – может с лодки удить, – сказал Игнат. Он взял из жестяной банки червя, насадил его на крючок и удивленно посмотрел на нас.