Зачем нарываться на неприятности, если это ничего не принесет? Зачем болтаться после школы без дела, если можно торговать газетами, выполнять мелкие поручения или собирать мячи для гольфа? Время — деньги, а деньги правят миром.
Он был самым умным и примерным учеником в классе, чем вызывал раздражение своих товарищей. Но как бы часто и жестоко Роя ни били в классе, у Лилли это вызывало лишь насмешливое сочувствие.
— Всего лишь рука? — говорила она, если он показывал вывихнутую, распухшую руку.
А если ему выбивали зуб, она говорила:
— Всего лишь зуб?
А когда его били до полусмерти, угрожая при этом, что дальше будет хуже, она говорила:
— Ну и что ты ноешь? Может, тебя и убьют, но не съедят же.
Как ни странно, в такой ее реакции он находил определенное успокоение. На первый взгляд такая реакция была хуже, чем никакая, — это лишь усугубляло нанесенное оскорбление. Но за ней стояла страшная и жестокая логика. Философия фатализма — то, что тебя не убьет, сделает тебя сильнее, — была проявлением чего угодно, но не безразличия.
Он не любил Лилли, но постепенно стал ею восхищаться. Она не давала ему спуску, но с ее стороны это было проявлением великодушия. Ни одного неверного шага — Лилли знала, как позаботиться о себе.
Она не проявляла к нему никаких нежных чувств, пока он не подрос и не превратился в красивого крепкого юношу с черными волосами и широко расставленными серыми глазами. Тогда, к его тайному изумлению, он начал замечать, что отношение матери к нему переменилось: он слышал в ее голосе ласку, а во взгляде замечал едва скрываемую страсть. И, видя ее такой, зная, что скрывается за подобными переменами, он стал ее дразнить и получал от этого удовольствие.
Что-нибудь не так? Может, она хочет, чтобы он убрался отсюда и оставил ее в покое?
— Нет, Рой, что ты, мне хорошо с тобой.
— Да ладно, Лилли, ты просто не хочешь меня обижать. Я хоть сейчас готов очистить место.
— Пожалуйста, милый... — Она закусывала губу, чувствуя непривычную нежность, и лицо ее заливала краска. — Пожалуйста, не уходи. Я все же как-никак твоя мать.
Но ведь раньше все было по-другому? Она всегда выдавала его за младшего брата, и теперь менять что-то было слишком поздно.
— Я уйду прямо сейчас, Лилли. Я же знаю, ты этого хочешь. Просто боишься меня обидеть.
Он рано повзрослел, что было вполне естественно. Когда он заканчивал школу, ему исполнилось семнадцать, но он выглядел как двадцатилетний мужчина.
В ночь после выпускного вечера он сказал Лилли, что отчаливает. Навсегда.
— Отчаливаешь?
Он догадался, что для Лилли это не было неожиданностью, но примириться с этой мыслью ей было сложно.
— Но сейчас тебе нельзя уходить. Тебе надо в колледж!
— Нельзя. Денег нет.
Лилли неуверенно засмеялась и назвала его дурачком, стараясь не смотреть ему прямо в глаза: ей не хотелось, чтобы он вот так ушел, хотя она не сомневалась, что так и случится.
— У тебя есть деньги! Я дам тебе много денег; все, что у меня есть, твое! Ты...
— "Все, что у меня есть, твое", — прищурился Рой. — Хорошее название для песни, Лилли.
— Тебе открыта дорога в лучшие школы, Рой. В Гарвард, Йелль — куда хочешь. У тебя прекрасные оценки, а с моими деньгами — с нашими деньгами...
— Слушай, Лилли, ты же знаешь, что эти деньги только для тебя. Так всегда было.
Она вздрогнула, словно ее ударили, лицо болезненно исказилось, и элегантный костюм сорок четвертого размера вдруг как-то повис на ней; это был жестокий урок — она получила от жизни все, но по большому счету — ничего. На секунду он почти уступил. Почти пожалел ее.
А потом она все испортила. Она начала реветь, как ребенок, что для Лилли Диллон было очень большой глупостью, и, довершая эту нелепую и смехотворную картину, добавила:
— Не будь таким жестоким. Рой. Пожалуйста, не надо. Ты разбиваешь мне сердце...
Рой громко засмеялся. Он не смог удержаться.