- А почему? - Наташа лезет куда-то рукой, потом вспыхивает спичка. Она горит так ярко, что Люба закрывает глаза, боясь ослепнуть. - Посмотри на меня.
Сквозь сожмуренные веки Люба видит лицо Наташи, немного опухшее от слез, серые глаза ее влажны и широко раскрыты, коса змеей огибает тонкую бледную шею. Только сейчас Люба замечает, что на Наташе - школьная форма.
- Ты хочешь меня оставить здесь одну? - спрашивает Наташа. - Тебе ни капельки меня не жалко? - она подносит догорающую спичку ближе к своему лицу, так что от носа отползает тень. - Скажи, я - уродина?
- Нет, ты красивая.
- Правда? Тебе нравится?
- А ты что, сама не знаешь?
- Погоди, - Наташа взмахом руки гасит добравшийся уже до пальцев огонь и зажигает новую спичку. - Ты присмотрись получше. Я же чучело. Разве меня можно любить?
- Ты просто психованная, - пожимает плечами Люба. - То боишься невесть кого, то воображаешь, что уродина. Никакая ты не уродина.
- У тебя есть сестра?
- Ну есть.
- Вот ты могла бы меня любить, как свою сестру?
- Могла бы, почему нет.
- Честно? - изумляется Наташа, вытирая свободной рукой глаза и снова гасит спичку. - А можешь попробовать?
- Что попробовать?
- Ну, любить. Меня.
- Как?
- Ну просто. Любить. Как еще любят? Ты же должна знать, - капризно добавляет она. - Как сестру свою любить, небось знаешь.
Люба вздыхает.
- Ну хорошо. Если тебе так хочется, пожалуйста. А мы обязательно должны для этого сидеть здесь, в темноте?
- Я же тебе объяснила, почему мы здесь сидим. Я чувствую - они близко. И никто не сможет мне помочь, если они придут, ты понимаешь? И чтобы мне не было так одиноко, так плохо, так страшно, для этого я позвала тебя, - слова ее сминаются в новом приступе плача.
- Да хватит тебе реветь, - Люба отыскивает в темноте Наташины плечи и притягивает ее к себе.
Наташа утыкается лицом в Любину ключицу и, всхлипывая, что-то несвязно бормочет, а Люба прижимается шеей к ее мягким волосам. Любе не по себе, но обязанность успокаивать Наташу в вечной темноте немого приглушает страх. Наташа дрожит от плача, обняв Любу, как любимую игрушку, и даже упершись в нее твердыми коленями. "Двинутая", - тайно решает Люба, - "они с Обезьяной обе двинутые". Наташа постепенно затихает, все еще вздрагивая и на что-то тихо жалуясь в тело Любы, которая терпеливо согревает ее своим теплом, положив щеку в Наташины волосы. Глаза Любы раскрыты в темноте, откликающейся звуками на стук ее сердца: непрерывно, как птичий щебет, идет по трубам вода, то там, то здесь, всплескивает во мраке бегущая в неведомое крыса, что-то гудит, приглушенно, как вечно летящий вдалеке самолет, закрытый облаками, Люба думает о том, как странно они сейчас с Наташей живут, две девочки в школьных платьях, сидящие под землей на бетонном полу, как немые мягкие бабочки, забравшиеся под паркет, чтобы пережить зиму, и ей представилось, что солнце там, снаружи, уже провалилось в небо тонущим блюдцем из сверкающей золотом фольги, тускнея и тускнея, ушло в небытие, проступили звезды, которые всегда населяли волшебный мир вокруг, люди исчезли с улиц, и город превратился в усыпанный камнями ночной некрополь.
Наташа ненадолго засыпает, посапывая забитым после рева носом. Когда Наташа просыпается, они начинают зажигать спички, всматриваются друг другу в лица, целуются в переливающемся свете, и в темноте тоже, они целуются, не вспоминая своих прежних дней, потому что там, наверху, уже ничего для них нет.
Обезьяна возвращается через множество лет, но это уже не та Обезьяна, что была прежде: она повзрослела и лицо ее кажется даже красивым в темноте, сглаживающей оттенки кожи, это лицо маленькой пророчицы, зрящее сквозь стены подвалов прямо в бездну мрака, где не будет уже пола, а уйдет из-под ног к глубине земли погребенная забвением лестница в самое страшное.